когда, по лету; да теперь рази лето? Еремка в город ездил, а там лихого народу не занимать стать! А у нас, слава те Господи, ни воров, ни татей не живет.
– Ан живет!
– Живет! Где живет? В твоей голове, что ли?
– Нет, не в голове, а где живет – там и живет!
– И ты видел?
– Коли говорю, так видел.
– Ну скажи где.
– Ну-ка ты, голова, скажи, отчего по ночам из Степанова овина дым идет? Что он, по зимам-то ночью хлеб сушит, что ли?
– Да рази идет?
– Вот третьи сутки кажинную ночь сам вижу, право слово, вижу!
– Да ты по ночам-то звезды считаешь, что ли?
– Нет, я бурку наведать хожу; в закут поставили, так, знаешь, наведывать нужно. Только вот иду и вижу – месячно таково было – дым. Что бы такое? Сперва было спужался, пожар, думал…
Мы с отцом слушали. Отец встал и сказал:
– Довольно, идем!..
Мы не стали ждать мальчика с хлебом и пошли околицей, стараясь ни с кем не встречаться.
– Трех дней провести на месте не дадут! – сказал отец. – Это было его первое слово ропота на нашу скитальческую жизнь.
В Зацепине – узнали мы – какого-то комиссара прислали и двух драгунов. Тот начал там все мутить по-своему и мать очень стеснил, так что ей и весточки к нам переслать нельзя было.
Пожалел отец свое родовое Зацепино.
– Нужно этого комиссара и драгунов его во что бы то ни стало спровадить! – сказал он.
– Что ж, батька, – отвечал я. – Он, сказывают, занял Поликарпову избу, и драгуны с ним. Можно подобраться вечерком попозже, заколотить хорошенько кругом и всю избу вместе с ними спалить. А там и поминай как звали!
– Ну нет! – сказал отец. – Это не дело. Первое, свое добро жечь не приходится, а потом другого пришлют, и все хлопоты будут даром. Да и княгиню мою жаль. Ей и теперь жутко, а тогда совсем со света Божьего сгонят. Пожалуй, еще подумают, что она велела. А я тебе вот что скажу, ну делали, что могли, а коли сила не берет, делать нечего, нужно смириться. Это не значит, что мы волей ярмо принимаем, когда против нас чуть не целое царство идет. Лучше голову дать снять, чем на нищенство весь род обречь. Пойдем к царю!
Царь, однако ж, головы не снял.
– Где был? – спросил он сурово отца, когда тот, потупив голову, молча стоял перед ним, приведенный Яковом Федоровичем Долгоруким.
– На богомолье ходил, за твое царское здравие помолиться! – отвечал отец.
– Что долго?
– По обету пешком ходил, ну а ноги-то не молодые.
Отцу тогда давно за пятьдесят было, а от трудов и огорчений он казался старее.
Царь не сказал ни слова и назначил его к Ромодановскому в совет, а меня рядовым в Преображенский полк в запасную роту записал.
Ромодановский был вельможа умный, нашего рода, Рюрикович, от стародубских удельных князей, и тоже такого колена, которое долго удерживалось принять на себя иго служилых.
С виду он был тоже враг всяких новшеств, но только так вел дела, что все они в царскую руку шли; за то Петр его и любил.
Он сразу понял отца.
– Полно, князь