вы его ненавидили! Он был выше вас, добрее!
– Ну, где уж мне! А вот вас он своей добротой-то уел в прошлую пятницу! Как там в его пьесе французская болонка подписывалась – «…всегда к вашим услугам…»? А кобель ее, что давился, но грыз порченую колбасу, чтобы не обидеть хозяина?!
– Это не пьеса, это пасквиль! Я всегда доверяю людям! И Шурыгину я доверяла, иначе этих чтений его идиотской пьесы в моем центре не было бы!
– Да нет, Юль, эту пьесу поставить можно, все же прямо по Станиславскому будет – вам с Купцом и вживаться в роли особо не надо, ну а я того бобика сыграю, что вместо хозяина друга себе ищет – тырит мужикам водку и все ждет кто же с ним поделится! Тем более слов у бобика нет совсем, только рожи страдающие корчи и все!
– Да ты хоть помолчи, Птушко! Ты же никого трезвого и сыграть-то не сможешь – не то, что побыть им!
– А я никого не трогаю, не ворую, не жульничаю – да, пью! Но лучше пить, чем жирной харей обрастать!
– Тьфу! Да достал ты своей харей! Нам что всем также как и тебе никого не трогать и не жульничать?!
– Господа это ужасно! У меня нет сил, чтобы жить дальше! Бедный, бедный Степан Фомич!
Алевтина Ивановна, одетая в черные одежды и траурный макияж, ритмично мерцающая серебристыми белками подведенных глаз, пошатываясь, уселась за передний столик «ОНОРЕ», задвинув бывших актеров и старого армянина на задний план. Готовая вывалить на зрителей всю мировую скорбь и мировое отчаяние она мастерски выдержала паузу перед загипнотизированными зрителями и, набрав шумно воздуха, сказала: «Я…».
Но продолжил уже Николай Птушко. С диким восторгом таращась на живого призрака, эта жертва перестройки, рыночной экономики и всего того, что происходило в России с девяностых годов прошлого века, тыча пальцем, радостно завопила: «Точно! Помните, шурыгинская собачонка Элька вдруг решила писаться только на рододендроны, но их не было, и Элька терпела изо всех собачьих сил, пока не околела от разрыва мочевого пузыря!»
– Ах ты пьянь несчастная! Мозги у тебя водкой заплыли! Да это твой пузырь скоро лопнет! А не лопнет – я его продырявлю!
Прицелившись в пьяного нигилиста с утра отманикюренными ногтями, Алевтина Ивановна как пробка от старого перебродившего шампанского выстрелила из-за своего столика, но позолоченные босоножки с двенадцатисантиметровыми каблуками, зацепившись за ножку стула, удержали скорбящую от кровавого преступления; и Алевтина Ивановна рухнула на грудь посланца губернатора, видного областного демократа Наиля Равильевича Гонсалеса; еще только вошедшего и только предвкушавшего культурное времяпрепровождение в «ОНОРЕ», а поскольку когти хищница втянуть не успела, то они прошлись прямиком по розовому берету гостя – над ярким вызывающим синяком под его правым глазом, и оставили пять острых порезов.
«Что бы это могло значить?» – подумаете вы. Но Наиль Равильевич знать этого не хотел, совсем не хотел, нисколечко!