“Гомонтах” и “Одеонах”, чтобы не пропустить ни одного выхода Литтл Ричарда, Бо Диддли или Everly Brothers. Гастроли были на пять недель. Мы проехались по всем закоулкам: Брэдфорд, Клиторпс, Albert Hall, Финсбери-парк – большие концерты, маленькие концерты. Местами посещало легкое офигение – ого, я в одной гримерке с Литтл Ричардом, наяву. Фанатская часть тебя говорит: “Офигеть!” – но есть и другая: “Тебя пустили к крутым чувакам, так что смотри не опозорься”. Когда мы вышли на сцену на первом в туре концерте – это было в Лондоне, New Victoria Theatre[72], – нам казалось, он уходит куда-то до самого горизонта. От такого пространства, размера зала, масштаба всего этого перехватывало дыхание. Мы чувствовали себя каким-то лилипутами на виду у всех. Играли мы, скорее всего, не ужасно, но я только помню, как мы переглядывались друг с другом в полном шоке. И вот занавес раздвигается, и а-а-а-ах… Это как выйти развлекать Колизей. К этому быстро привыкаешь, учишься, но в тот первый вечер я казался себе просто насекомым. И разумеется, звук оказывается совсем не такой, к какому мы привыкли в клубных зальчиках. Оказывается, что мы звучим, как оркестр оловянных солдатиков. Все новое, все нужно было хватать на лету. Натуральный прыжок в пропасть – ничего похожего ни до, ни после. На каких-то первых концертах мы, наверное, звучали просто безобразно, однако к тому моменту все уже завертелось. От публики шума стало больше, чем от нас, и в этом был определенный плюс. Первоклассный бэк-вокал – орущие девицы. Учились, можно сказать, под обстрелом из воплей и визгов.
Литтл Ричард давал шоу, которое не лезло ни в какие ворота и при этом было абсолютно гениальным. Ты никогда не знал, откуда он появится. Его бэнд мог завести Lucille и продолжать взбивать ее минут десять, что вообще-то долговато для такого риффа. А в зале постепенно гасили свет, так что видно было только таблички над выходами. И тогда он выныривал из-за спины у зрителей. Или – в другие разы – выбегал на сцену, убегал, а потом появлялся снова. Почти каждый вечер он разыгрывал вступление по-новому. Ты медленно догадывался, что Ричард заранее проинспектировал весь театр, поговорил с осветителями – откуда можно сделать выход? вон там наверху есть дверь? – и придумал, какое вступление будет самым убойным. Или – бах! – нагрянуть сразу, или оставить рифф крутиться пять минут и наконец выскочить откуда-нибудь сверху. Вдруг оказывается, что ты больше не забойщик на клубной сцене, где подача и шоу ничего не значат, где не ступишь лишний шаг и нет места ни для каких выкрутасов. Вдруг ты видишь, как работают на сцене – и Ричард, и Бо Диддли тоже, – и от этого тебе срывает башню, как будто тебя непонятным чудом взяли на небо и дали возможность разговаривать с богами. Lucille накручивает обороты, бухтит и бухтит, и ты уже начинаешь сомневаться, что он вообще будет петь. Неожиданно прожектор выхватывает балкон, и вот оно – Преподобный является народу! Преподобный Пеннимен[73]. А рифф крутится и крутится. Вот так мы учились у них искусству представления.