удручённо покачал головой подполковник.
Батя еще несколько раз безрезультатно писал в Минюст, и в результате, отсидев свой срок от звонка до звонка, вернулся в Москву накануне пятидесятилетия Победы.
– Извините, что без подарков, – смущенно улыбнулся он на пороге, словно вернулся не с вологодского лесоповала, а из зарубежной командировки. Потом он быстро и молча поел, принял душ и, впервые за двенадцать лет, лег спать в отдельной комнате на пахнущей весенней свежестью, хрустящей постели. Проспал Батя почти сутки, до самого парада. А, проснувшись, включил телевизор и на весь день впал в несвойственную ему ранее рефлексию.
– Как же это так, господа хорошие, получилось? – с диссидентской неприязнью бормотал он, с трудом узнавая на мутном рябящем экране собравшихся на Поклонной горе президентов новых независимых государств. – Вы строй изменили, свое прошлое вместе с партбилетами и старым УК похоронили, а мне судимость, как позорное клеймо, до самого конца жизни оставили.
После двенадцатилетней отсидки, сбросившей его с олимпийских вершин на самое дно жизни, Батя воспринял разоренный и непритязательный домашний быт, как само собой разумеющееся. Теперь в стометровой трехкомнатной квартире с окнами на Чистопрудный бульвар кроме его жены и сына жили еще невестка Светлана и семилетний внук Митя. И изо всех углов этой некогда роскошной квартиры на Батырева смотрела вызывающе демократичная нищета. В просторных комнатах вместо конфискованной антикварной мебели стояли старые, приобретенные в комиссионке вытертые диваны и аскетичные шифоньеры, в кухне вместо благородного коричневого «Розенлева», надсадно хрипел допотопный «Саратов», а со старинных лепных потолков осыпалась желтоватая яичная штукатурка, обнажая посекшуюся лубяную обрешетку.
– Разруха, как после войны. Надо как-то все это восстанавливать, – задумчиво произносил он, поддевая ногтем отслоившийся кусок выцветших обоев.
Несколько дней Батя как ребенок бесцельно бродил по изменившимся до полной неузнаваемости бульварам, слушая уличных музыкантов и удивленно останавливаясь возле заставленных красочными бутылками уличных ларьков.
– Раньше по статусу ниже котлетных и бутербродных были только станционные буфеты. Так в них хоть портвейн в разлив продавали, а тут? – презрительно морщился он, разглядывая длинную очередь, вытянувшуюся к стойке «Макдоналдса». – Те же котлеты, но без бухла.
По вечерам Батя закрывался в спальне и часами разговаривал по телефону с какими-то старыми друзьями. Потом он выходил на кухню, выпивал без закуски стакан водки и разочарованно махал рукой:
– Надо же, как их всех жизнь искалечила.
Домашние молчали и на всякий случай согласно кивали головами, не решаясь объяснить живущему старыми понятиями главе семейства, что теперь его социальный статус ничуть не выше, чем у любого привокзального попрошайки.
Как-то