Это Пушкин с Гоголем в гробу переворачиваются, когда слышат вас!
Ему показалось? Или всё же было сказано «пли»?
Последовал выстрел-свист, Егор ощутил, как индевеет его позвоночник, становится хрупким, стеклянным и рассыпается в мелкое крошево. И тело его, потеряв стержень, некрасиво опадает на стылую землю, точно кожура от ливерной колбасы. И глаза заливает чем-то коричневым, с неровными круглыми дырками, как будто сидишь внутри маленького катышка керамзита, и сам ты маленький, пего-рыжий, и смотришь на мир сквозь ноздреватую стенку…
… А боли нет. Только рядом с глазами – сапог, такой огромный, в белёсых разводах уличной соли вперемешку с грязью…
…И голос: «Унесите».
* * *
Он просыпался медленно, как после дешёвого наркоза. Холодная ладонь на его лбу убирала забытьё, нанизывала на пальцы вязкий липкий сон, как мотки свалявшейся пряжи.
– Женя?
– Тихо-тихо, мой друг, не кричите!
Барабаш открыл глаза.
Камера была узкой, длинной, холодной.
– Где я?
Он приподнялся на локте и поглядел по сторонам. Голова сильно кружилась, и человек, сидевший рядом с ним на коленях, очень долго фокусировался, не желая принять единый облик.
– Как вы себя чувствуете, дружище?
Голос был ласковый, тихий, как у покойного деда. Барабаш сильно зажмурил глаза, чтобы прогнать наваждение, но когда открыл их вновь, ничего в окружающей обстановке не изменилось: тот же узкий подвал с крохотным прямоугольником оконца где-то наверху, бетонный пол, устеленный соломой и тряпками, и пожилой человек, участливо наклонившийся к нему. Вид у мужчины был «профессорский» – бородка клинышком, нелепое для ситуации кашне в «турецкий огурец», свисающее с шеи, и виноватые интеллигентные глаза за толстыми стёклами очков.
– Вы потеряли сознание.
– Всего лишь? Меня ведь расстреливали… – Егор с жадностью выпил кружку воды, поднесённую к его губам незнакомцем.
– Расстрела не было.
– Но я слышал выстрел…
– Они намеренно отвели автоматы. Иначе бы мы с вами не разговаривали.
– Кто вы?
– О, простите. Позвольте представиться: Аркадий Маркович Дворкин, профессор кафедры филологии. Ваше имя я уже знаю.
К Барабашу медленно возвращалась память. Его оставили жить! Жить!
– Вам невероятно повезло, мой друг, – продолжал Дворкин. – С вашими ошибками в репортажах… Они должны были на месте, не церемонясь… Сейчас расстреливают и за меньшие провинности. За один только ненужный мягкий знак в глаголах. Без суда и следствия.
– Кто ОНИ? – нарочито громко спросил Барабаш.
– Тише-тише! – профессор бросил взгляд на железную дверь. – Они – это граммар-наци. Ходят по трое, как когда-то карательные революционные трибуналы по Петрограду. Ваша троица мне знакома: Нил – унтерлингв. Восс – фонопурист. И Людмила – ёфикатор.
Барабаш вспомнил, как Мила придиралась к отсутствию у него в статьях буквы «Ё», Восс