в поту тело, и так хочется ещё побегать, а уж зовут домой… А то вспоминал он сырой озноб тайги – это уж много позже было, тогда совершенно неожиданно в июне пошёл снег, пролежал до вечера, и лиственницы глаз дразнили юной зеленью из-под слоя мокрого снега, налипшего на ветви. Бывал в тайге Сергей Иваныч, бывал, а вот в Ерофей Павловиче так и не пришлось. Поэтому казалось, что там-то и должно быть самое таёжное средоточие: и запах таёжный гуще и пьяней, и воздух чище – так, что лёгкие ломит от желания надышаться, – и самые верные природные краски-расцветки, полуразмытые голубизной расстояния, через которую, голубизну-то, за многие километры горы видны.
Так и проходил год за годом. Летели недели, месяцы катились, как колесо под горку. И жил себе Сергей Иваныч как бы в придуманном собой мире – нет, не то, чтоб отошёл он от жизни, а просто там, в этом мире выдуманном, было ему лучше. Думалось всё больше о приятном: никто там, в жизни этой второй не ругался матом (и вообще никто не ругался), не было там ни протекающих труб, ни лопнувших подмёток, а погода, казалось, специально подстраивалась под настроение. И было всё легко и просто, любое дело спорилось само собою, и самое главное – удовольствие придуманная жизнь приносила несказанное. Или просто научился Сергей Иваныч чувствовать приятное в самых обыденных вещах. Вот солнышко светит, розовеет от него стена дома; вот ветер подул, и заиграла листва на тополях – ах, как здорово! И неужели никто этого чуда не видит?
А может, и не видит, может, такое зрение-знание с возрастом даётся – да ведь никто о таком никогда и не говорит. Впрочем, и Сергей Иваныч никому тоже не говорил, даже Маше. Скажешь, а тебя же потом к блаженным причислят (впрочем, у нынешней молодёжи словечки и покруче припасены), да у виска пальцем покрутят. Хотя Маша-то, наверно, поймёт…
А может, не замечают, потому что некогда замечать. Слишком много вокруг суеты. Можно их и пожалеть, в таком-то случае, да только жалость эта им тоже без надобности, опять же ещё и посмеются над тобой.
Как-то шёл Сергей Иваныч с почты домой – пенсию получал не в срок, седьмого не было их с Машей дома, пришлось поэтому самому за деньгами идти – и увидал он вдруг плачущую девчушку, почти ещё девочку – это с точки зрения шести десятков лет рассудил так Сергей Иванович. Лицо обычное, не красавица и не уродина, губы припухли слегка, косметика размазалась. Рыжие, почти огненные волосы. Короткая курточка в тон, сапожки на рыбьем меху – небось, продрогла, бестолковая, в такой-то одёже.
Плакала она, зло прикусив губу, судорожными рывками какими-то, да не то удивительно, что плакала – эка невидаль! – а то, что среди всхлипываний сам собой прорывался у неё время от времени смех. Расхохочется – и опять плакать.
Не так, чтобы такое уж небывалое явление это – слёзы девичьи, а остановился Сергей Иваныч. Видно было, что горько ей сейчас приходится, а только подожди – вот сейчас-сейчас возьмёт она и улыбнётся. Вот ведь странно как: словно горечь и обида приближали её к чему-то очень хорошему, и за горем, знала она, обязательно будет