постепенно обретшую черты призвания и в этом горделивом облике доведенную до членов семьи? Так или иначе, все знали: «мальчик будет историком».
Но едва ли что-нибудь так сильно занимает юную голову – особенно если на вопрос «кем быть» уже получен ответ, – ничего не кружит ее с таким упорством, как женская красота. Разумеется, не в качестве эстетического феномена, а в определенном контексте, что при всей его широте может быть обозначен одним словом: женщина. Точнее – женщины. Сестра не ошиблась, когда пообещала: книга его захватит, – хотя и не из тех – уводящих, сказала она, от реальности в «историческую клоаку». (По вопросу «о пользе и вреде истории для жизни» Ольга придерживалась ницшеанской позиции и при каждом удобном случае демонстрировала ее с целью укрепить всеобщее семейное мнение о превосходстве «вреда»: «призвание» брата казалось ей по меньшей мере несовременным.) Конечно же, она не права: ведь, в сущности, рассказанное всецело принадлежало истории, – во-первых, как отражение мира очевидцем, пусть и в форме художественного вымысла, во-вторых, текст как таковой, как Послание – любой текст, переживший своего корреспондента, – по этой самой причине, независимо от содержания, становится Преданием. Он часто думал о том, что все книги из отцовской библиотеки есть не что иное как свидетельства Истории. Мысль по всей вероятности не новая, однако не теряющая от этого своей плодотворности. О чем он пока что не имел ни малейшего представления.
Чаще думалось о другом. Книга была скорее способом отвлечься от назойливых мыслей, отдохнуть от них, потому что нельзя же ведь день и ночь (в больнице он впервые отведал яда бессонницы) размышлять об одном и том же – разном, однако не теряющем в различии своих предметов единства тревожности. Тревога, взявшая начало от беспокойства за исход лечения (он панически боялся хромоты) нашла подкрепление в той нелепости с отцом, о которой Ольга рассказала ему, когда он уже оправился от шока и был способен выслушать нечто требующее сосредоточенности. Пытаясь это представить себе, он тут же останавливался в растерянности, не имея внутренней опоры для того чтобы шагнуть за грань, отделяющую владения разума от бездны иррационального. Случившееся по праву могло искать объяснения в помрачении ума, но что-то подсказывало ему: нет, дело в другом. В чем же? Какая сила нашла столь неожиданный выход? Настоящий вулкан! Конечно, когда-нибудь он узнает истину; теперь же – сокрытая – она еще добавляла беспокойства, смутная догадка перебрасывала мостик к другому рассказу – услышанному впервые восемь лет назад, и потом не раз повторенному отцом, но с тех пор не донесшему ничего кроме обманутых ожиданий. Это был не рассказ о виденном своими глазами, когда каждое слово, фраза, период рождают у слушателя картины даже более яркие, чем те, что стоят перед внутренним взором рассказчика, – нет, то был протокол,