его и охранял его, все молчали как рыбы о смерти, лишь он сам, на просторе, когда на несколько минут, пока меняли судно или убегали на кухню за кушаньем, оставался один, имел право о ней думать и даже шептать.
Голая земля, ведь это же надо такому случиться! – тряс он головой, и земля в видении тряслась перед ним, как трясется она, взорванная, погибающая, среди очумелых людских криков и молотящих черный ветер мужицких кулаков. Зачем земле мужик? Он все правильно придумал. Убрать! Чтобы духу его не было. Сколько территории освободится! Территорию можно населить послушными человечьими стадами. Крестьяне – они опасны. Они возьмут в руки вилы… и что? Разве мы не сможем ответить им пулями? Сталин прав. Надо воспитать тех, кто будет сражаться с народом. Свой народ гораздо коварнее, чем чужой. Крестьяне на Тамбовщине, на Нижегородчине, на Дону уже клубятся, толпятся и ворчат громом, они готовы устроить новую революцию, и они нас поборют просто телесами, просто живой вонючей плотью, у нас не найдется столько патронов и снарядов, чтобы дать им отпор. Смерть! – вот она откуда идет. Смерть, это крестьянское восстание. Как все просто! Как дважды два. Урень, кержаки, Ветлуга, Шарья, Унжа, всякое захолустное Тоншаево, Пижма, Парфентьев Посад – урчат, вспучиваются, гудят, топорщатся вечным крестьянским оружием: топорами и граблями, вилами и цепами. Мы можем их покосить из пулемета! Но за ними еще толпы идут. Людская стена прет, надвигается. Ее не прошить никаким огнем. Мы все погибнем под их телами! Они, застреленные, будут падать и погребать нас под собой.
Он медленно поднял левую руку и положил себе на глаза, на лоб. Рука пахла бельевым крахмалом. Она была прохладная, как мокрое полотенце. Такой компресс на ночь делает ему жена. Жена! Где жена?! Жена!
Ему казалось – он зовет жену, а на его зов прибежало новое виденье. Он оторопел, глядел внутренними, спрятанными под лобной костью глазами на новые чудеса. Его чуть не вырвало. Вся черная земля внезапно стала заливаться странной, пугающей жижей. Он принюхался. Да, пахло отвратно. Он понял, что это. Совсем недавно, когда он еще ходил, двигался и свободно говорил, когда он еще жил среди людей, он выслал из страны целую кучу раздавленной, униженной, подлой интеллигенции. Тех, кто позже прикладывал бы немыслимые усилия, чтобы подпилить ноги у прочно стоящего на земле государства. Он раздавливал этих людей, утонченных, образованных, воспитанных в лучших традициях, особенно жестоко: он побивал их грязными оскорблениями, как камнями, он поджигал их арестами и пытками, и смотрел, как они корчатся, крючатся от боли и ужаса в тюремных одиночках. А тут он собрал их всех и крикнул им: вот море, вот пароход, садитесь и плывите прочь, отбросы! Ему кто-то рядышком, под руку, под локоть, шепнул, осторожно поправил: что вы, Владимир Ильич, это же, знаете ли, мозги России… А он дернулся и завопил, и даже сам своего вопля испугался: это не мозги, а дерьмо! Дерьмо, говорю я вам! И бешено оглядел их всех – тогда еще людей, с лицами, с руками в перчатках