солончаки.
– Да, красота необыкновенная, – Раевский сощурился, глядя вдаль, и в эту минуту не казался опасным. От яркого солнца у него заслезился глаз. – Работать, – встряхнулся он. – С вами не поймёшь, или у вас стихи на уме, или что-то думаете по делу.
– Просторы, – Пушкин сел на камень. – Пешему здесь не добраться, и дорог, кроме нашего тракта не вижу.
– Их и нет.
– Вот видите. Остаётся надеяться, что наши предположения верны. Зюден со связным доплыли до Керчи, на их лодочке это трудно, но можно. Потом – если принять, что они двинулись в Кефу – им пришлось ехать по той же дороге, что и нам.
– Думаете, это нам чем-нибудь поможет?
– Хоть что-то. Alias, если они побывали в Кефе, значит, есть надежда на вашего драгоценного Броневского…
– Он и впрямь сокровище, а не человек, зря смеетёсь.
– Разве я смеюсь, сокровище так сокровище. Задержатся ли они в Кефе, судить невозможно, может быть, они уже плывут далее, но к Броневскому-то нам точно не лишним будет попасть.
Раевский заглянул Пушкину через плечо:
– Что-то вы тут рисуете?
Александр показал план местности, который он наспех нацарапал ножом на подобранной доске, выломанной, видимо, из бочки.
– Вы хороший картограф.
Жара и усталость сближали. Пушкин пожаловался:
– Покурить бы.
– Заразились табачным недугом, – констатировал Раевский. – Правильно, с трубкой думается легче.
– А только без неё не думается.
– А вот этого нельзя, сосредоточьтесь. Сейчас в первую голову служба, потом все прочие радости. Кстати, видел я, как вы смотрите на Мари – вы это, Александр Сергеич, бросьте.
Броневский оказался совсем старым, обрюзгшим, с редким седым пухом на черепе. Глазки смотрели тускло, будто человек давно умер, а с гостями беседовал портрет, покрывшийся пылью. Только голос был хорошим, молодым:
– Добрый вечер, добрый, господин Пушкин! Николай Николаевич говорил, будто вы пишете стихи.
– Да, немного, – ответил Александр.
Раевские давно дружили со стариком и так восторженно о нём отзывались, что Пушкин недоумевал теперь: что нашли они в этом пустом, безжизненном человеке?
Понял, когда сидели впятером – в мужской компании – в зале и курили.
Броневский рассказывал об истории Крыма. Вплелась туда и его собственная история: оказалось, что после кавказской службы его направили в Феодосию, где он живёт вот уже двадцать лет, что сейчас он в вынужденной отставке и под судом, потому как честный человек, попадая сюда, неизбежно либо станет брать мзду, либо угодит под суд. (Тяжело шаркая, Броневский поднялся и перебрался в соседнюю комнату, откуда притащил вынутый из комода ящичек с номером 11).
– Всё, судари мои милые, всё тут сохраняю, да, – говорил он, поглаживая ящичек, словно щенка. – За двадцать лет набрал столько, что летописцы позавидуют, – и вернул Феодосийские хроники на место, к десяткам таких же нумерованных ячеек.
Выяснилось,