оборачиваться, не хочется встречаться глазами с дядей Витей. Я хочу, чтобы он поскорее исчез. А если он не исчезнет, я развернусь и вмажу ему по тяжелой, небритой скуле. Потом ещё и ещё, пока он не поймет, что не все его выходки к месту… Бывают минуты, когда одиночество лечит. Разве это так трудно понять?
И ещё у меня странное чувство, будто я уже не похож ни на Павку Корчагина, ни на красного комиссара двадцатых годов, ни на смелого американского ковбоя. Я сам по себе.
***
Уже через день мы с Ириной снова вместе. Мы в её полумрачной, странно пахнущей тлением комнате, слушаем фуги Баха. Она сидит в кожаном кресле, подперев подбородок тонкой рукой, и отрешенно смотрит куда-то мимо меня своими неподвижными тёмными глазами. Такой я видеть её не люблю, даже побаиваюсь немного. Когда она с такими глазами, ей ничего не нужно, она ничего вокруг себя не замечает. Она сосредоточена на чем-то своем – за гранью понимания, за гранью привычного земного бытия, где сфокусировалась сейчас вся её жизнь, вся Вселенная. Я боюсь её тревожить в такие минуты. Боюсь, что после пробуждения она вернется ко мне другой: сильно изменившейся под тайным гипнозом музыки. Выслушает меня и не сможет понять.
Однажды, когда музыка ещё звучала, она вдруг заговорила:
– Мне тяжело нести свою душу.
– Почему? – спросил я удивленно.
– Потому что меня воспитали болезни. В детстве я очень много болела. Я почти не вставала с постели, а если когда-нибудь поднималась, то ходила, прихрамывая… Меня все жалели. А мне от этой жалости было неловко и обидно. Мне от этой жалости было больно… Когда у меня была высокая температура, я бредила и мечтала покинуть эту земную неволю, где меня никто не любит. В это время я полюбила длинные зимние ночи, тишину и потрескивающую свечу у старой иконы Божьей Матери Всех Скорбящих. Рядом со мной всегда была моя бабушка, она часто молилась, крестила меня и заставляла целовать образ Николая Чудотворца. Бабушка полагала, что святой Николай сжалится надо мной и освободит меня от кары, которую я не заслужила… А мне хотелось умереть. Да. Я никому об этом не говорила, но мне хотелось просто умереть. Я совсем не боялась смерти, ведь душа не чувствует боли и образ больного некрасивого тела её не тяготит. Тот, другой мир, был для меня бесконечно привлекателен… Мне казалось, что вся ложь, вся боль моей жизни там превратится в правду, и там, оттуда, я сумею всех полюбить и понять так, как хочу. И маму, и бабушку, и старшего брата, который всегда отламывал одну ногу у всех моих кукол, приговаривая при этом, что у хромой девочки должны быть хромые куклы. А я смотрела на него полными слез глазами и мысленно кричала, что куклам тоже больно… Однажды я сказала ему, что буду ненавидеть его за это всю жизнь. А он мне ответил, что всю жизнь ненавидеть у меня не получится. Я скоро умру, и после смерти, если мамы не будет дома, он выкинет меня через форточку. Потому что из-за меня в комнате всегда дурно пахнет. А ещё потому, что в животе у меня поселились черные грибы. Скоро внутри меня им станет тесно, и они прорастут через мои глаза и рот… Мне было так страшно, так стыдно перед ним и перед