отвечает,– правда: нам, когда чин дают, в бумаге пишут: «Жалуем вас и повелеваем вас почитать и уважать».
– Ну, позвольте же,– говорю,– я этого никак дальше снесть не могу…
– А что же,– говорит,– теперь с этим делать? Что ты меня сильнее и поколотил меня, того назад не вынешь.
– Вынуть,– говорю,– нельзя, а по крайности для облегчения моей совести, как вам угодно, а извольте сколько-нибудь раз меня сами ударить,– и взял обе щеки перед ним надул.
– Да за что же? – говорит,– за что же я тебя стану бить?
– Да так,– отвечаю,– для моей совести, чтобы я не без наказания своего государя офицера оскорбил.
Он засмеялся, а я опять надул щеки как можно полнее и опять стою.
Он спрашивает:
– Чего же ты это надуваешься, зачем гримасничаешь?
А я говорю:
– Это я по-солдатски, по артикулу приготовился: извольте,– говорю,– меня с обеих сторон ударить,– и опять щеки надул; а он вдруг, вместо того чтобы меня бить, сорвался с места и ну целовать меня и говорит:
– Полно, Христа ради, Иван, полно: ни за что на свете я тебя ни разу не ударю, а только уходи поскорее, пока Машеньки с дочкой дома нет, а то они по тебе очень плакать будут.
– А! это, мол, иное дело; зачем их огорчать?
И хоть не хотелось мне отходить, но делать нечего: так и ушел поскорей, не прощавшись, и вышел за ворота, и стал, и думаю: «Куда я теперь пойду?» И взаправду, сколько времени прошло с тех пор, как я от господ бежал и бродяжу, а все я нигде места под собой не согрею… «Шабаш,– думаю,– пойду в полицию и объявлюсь, но только,– думаю,– опять теперь то нескладно, что у меня теперь деньги есть, а в полиции их все отберут: дай же хоть что-нибудь из них потрачу, хоть чаю с кренделями в трактире попью в свое удовольствие». И вот я пошел на ярмарку в трактир, спросил чаю с кренделями и долго пил, а потом вижу, дольше никак невозможно продолжать, и пошел походить. Выхожу за Суру за реку на степь, где там стоят конские косяки, и при них же тут и татары в кибитках. Все кибитки одинаковые, но одна пестрая-препестрая, а вокруг нее много разных господ занимаются, ездовых коней пробуют. Разные – и штатские, и военные, и помещики, которые приехали на ярмарку, все стоят, трубки курят, а посреди их на пестрой кошме сидит тонкий, как жердь, длинный степенный татарин в штучном халате и в золотой тюбетейке. Я оглядаюсь и, видя одного человека, который при мне в трактире чай пил, спрашиваю его: что он один при всех сидит? А мне тот человек отвечает:
– Нешто ты,– говорит,– его не знаешь: это хан Джангар[55].
– Что, мол, еще за хан Джангар?
А тот и говорит:
– Хан Джангар,– говорит,– первый степной коневод, его табуны ходят от самой Волги до самого Урала во все Рынь-пески[56], и сам он, этот хан Джангар, в степи все равно что царь.
– Разве,– говорю,– эта степь не под нами?
– Нет, она,– отвечает,– под нами, но только нам ее никак достать нельзя, потому что там до самого Каспия либо солончаки, либо одна трава да птицы по поднебесью вьются, и чиновнику там совсем взять нечего, вот по этой причине,– говорит,– хан Джангар