за волосы.
– Зачем? – без боли, устало спросил Волошин. – Я же во всём сознался.
– Так и я её пожалел – без мучений к Богу отпустил, – ответил Иван. И, отерев рукавом распаренное лицо, махнул рукой своим помощникам: – Опускай!..
…Опричники скакали намётом, не жалея коней. А за их спинами полыхало на полнеба зарево – горел терем Волошина, в котором билась, задыхаясь в ядовитом дыму, дворня боярина – последние свидетели опричного сыска. Таков был приказ самого государя: видоков не оставлять! – и опричники, подчинявшиеся непосредственно Иоанну Васильевичу, выполняли этот приказ со всем тщанием и прилежанием.
К седлу Ивана, рядом с оскаленной собачьей головой – знаком принадлежности к опричному сословию – был приторочен мешок с другой головой: головой Василия Волошина, доказательством исполненного как надо задания. Но Чёрный со своими ближниками скакал отнюдь не в столицу, пред очи Грозного; хоть и не слишком он доверял наговору боярина на самого себя, но очень уж хотелось проверить его слова о схроне. Мало ли что бывает в этой жизни? Как говорится: а вдруг? Тем более что крюк был невелик, а слухи о кладах Кудеяра – старшего брата Иоанна Васильевича, но об этом тсс! – были столь заманчивы, что уйти, даже не попробовав поискать, было выше человеческих сил. И даже опричных.
До Косой Горы добрались уже в сумерках. Соваться в лес – глухой, чёрный – на ночь глядя никому не хотелось, но Иван, в которого словно вселился бес, ждать утра не желал. И, стиснув во вспотевших ладонях кто крестик, кто ладанку, а кто и вовсе ведьмин оберег, опричники потянулись за ним в чащобу, по едва заметной лесной тропке, вившейся меж кряжистых дубов и седых лип.
Скрипнула потревоженная кем-то ветка, захохотала, заухала сова, чёрный ворон снялся с верхушки дерева и, оглушительно хлопая крыльями, умчался прочь, надрывно каркая. Потянуло холодом, и меж стволов поплыл прозрачный ещё, голубовато-серый туман.
– Может, всё-таки утром? – ёжась под кафтаном, несмело поинтересовался Мифодий – совсем молодой ещё опричник, со светлыми, как солома, волосами и некрасивым лицом, обсыпанным веснушками.
– Цыть! – одёрнул его Чёрный, потом, глянув на его белое от страха лицо, чуть смягчился и пояснил: – Тут недалече осталось, скоро приедем ужо.
– А Митька-то наш в штаны наложил! – пряча собственный страх, гаркнул остальным Еремей, ражый детина, но с умом шестилетнего пацана. Однако силы у него было немерено, Иван сам видел, как этот «шестилеток» на спор поднял на ярмарке тридцатипудового битюга над головой. За что и ценили Ерёму, да и, что греха таить, побаивались остальные опричники. Вот и Мифодий почёл за лучшее промолчать… и правильно сделал: Еремей был ещё и чрезмерно обидчив, а удар его кулака валил с ног не то что человека, но и того же самого битюга. Это, кстати, Иван тоже видел сам.
Святой источник открылся им внезапно: идеально круглая поляна без единой травинки на ней – и ямина в её центре, похожая на воронку от взрыва, на дне которой клокотала, бормоча