обнялись.
– Да што ж мы так-то… на крылечке… давай хотя в избу взойдём…
Вместе, не разнимая рук, переступили порог.
Влас одной рукою затворил дверь. Опять обнял Земфиру и шептал ей – из губ в губы:
– А пошто ты с им?! Вить он мой сын! И нетути стыдов на табе!
Она задыхалась. Хотела говорить и не могла. Поцелуи сыпались золотым дождём.
– Мне… стыдно… я… не знаю, почему…
Она и правда не знала.
Пожалела? Оступилась? Ошиблась? Сама захотела?
– Я… сама…
– Ах ты! – Влас оторвался от неё. Глаза его горели тускло, красно. – Сама!.. вот оно… Сучка не захочеть, кобелёк не вскочить… Сама…
Опять рванулся, притиснул. Судорожно ощупывал, оглаживал шершавой горячей ладонью её затылок, развитые чёрные косы.
– Врёшь! На сабе наговаривашь! Нарошно всё ты!
Целовал ее мокрое, солёное лицо.
– Ты… да ты для мене… ты…
Не знал, как всё на свете слить в одно золотое слово.
– Ты мене… моя рука, нога…
Нет, не то.
– Ты… всё!..
Опять не так.
– Ты… енто я, я сам… Табе не будеть, мене не будеть…
Земфира обмякла в его руках. Падать стала, он подхватил. На руки взял и понёс в избу. На кровать положил. Подул ей в лицо. Она открыла глаза. Это дул, реял ветер. Это вдали под луной Волга сверкала. Лунная дорожка бежала по воде, убегала в далекую даль. Там, в той дали, не было голода и революций, и войн тоже не было. Там ангелы пахали Райскую землю на крылатых конях, и за плугом золотым шли весёлые, крылатые.
(тайная картинка маслом на доске, отломанной в сарае, тов. З. Зариповой. Трое за ужином)
Они сидели, все трое, за столом.
Зеркало туманно отражало их.
Керосиновая лампа точила блаженный, тихий свет.
Пустая посуда молчала на голом ночном столе: люди всё съели.
Серебрилась борода угрюмого старика.
Силён, с виду богатырь, а спина сутула; много горя видела и знала эта широкая, горбистая спина. На дне глаз горе напрасно пряталось; зрачки по-волчьи, открыто и дико горели горем.
Раскосая девушка сидела, выпрямив спину. Она надела свои лучшие наряды, словно был сегодня праздник.
В лучших, красных нарядах сидела на столом она: на ней надет был черный казакин, весь густо расшитый серебряными монетами, серебряной нитью – узоры изображали белые тюльпаны, белые розы и ветки папоротника, будто ледяные, зимой, на ночном оконном стекле; под казакином топырилось оборками ярко-алое, как кровь, платье. На груди, поверх алого шелка платья, червонным золотом вспыхивало старинное монисто. Голову плотно обнимала полосатая вязаная шапочка, по ободу расшитая мелким волжским жемчугом. На ногах красные сапожки, и чуть поскрипывали – под столом девушка наступала правою ногой с пятки на носок, нервно и мерно.
Молодой парень, в простой грязной рубахе, сидел, вытянув перед собой руки на столе и сильно сжав их. Парень был сив и красив. Красив, как царевич,