лимонаду? – спросила Инес, уже успевшая вызвать в падре сильное раздражение своей вызывающе обтягивающей юбкой и нелепой зелёной кофтой.
«Одета, как индейская торговка», – услышал он свой внутренний голос и с удовольствием согласился с ним, но вслух сказал самым нежным голосом, на который был способен:
– Немного вкусил бы, дочь моя.
Глазевшие на священника служанки сломя голову бросились выполнять его просьбу, и падре Мануэль понял, что настала пора объяснить цель своего визита.
– Хорошая сегодня погода подарена нам Всевышним, – приветливо обратился он к хозяевам.
Инес, Сэльма и оставшаяся в зале Лусиана, перебивая друг друга, поспешно согласились со священником.
Гонсало, напротив, промолчал.
– По дороге сюда я обратился с благодарственной молитвой к Пресвятой Деве за ниспосланные нам блага, – продолжил падре Мануэль. – Хочу сказать, что жилище у вас, дети мои, достойное. Удобное, вместительное. Да и люди ваши обязательны в исполнении. Сегодня в вечерней молитве упомяну вас всех, сын мой.
И падре пытливо взглянул на Гонсало, попутно стараясь исподтишка рассмотреть всех присутствующих. В этот момент в гостиную, громко стуча подошвами и явно стесняясь этого, вернулась Гуаделупе с подносом. Рядом со стеклянным кувшином, полным домашнего лимонада, стоял высокий, сиявший чистотой стакан. Стараясь не шуметь, Гуаделупе осторожно поставила поднос на маленький круглый столик по правую руку от падре, подняла кувшин и наполнила стакан прозрачной насыщенной жидкостью.
В гостиной восхитительно запахло тамариндом.
Падре Мануэль медленно отпил лимонада, поставил стакан на место, возвёл сияющие удовольствием глаза и, обращаясь к Гонсало, спросил с лёгкой, почти игривой улыбкой:
– Сколько чад божиих включает твоя семья, сын мой?
Гонсало не ответил ему. Но не потому, что был недоволен или забыл слова. Он не ответил сразу, потому что не узнавал падре.
Обычно вялый, неспешный, неохотный, со скорбно сжатыми губами и холодным взглядом светло-голубых водянистых глаз (сказывались немецкие корни со стороны обосновавшейся в Мехико ещё после первой мировой войны бабки), падре Мануэль сиял и лучился, как светляк в вечереющем саду.
Столь резкая смена привычного образа городского священника напрочь выбила Гонсало из колеи, и в комнате повисло молчание.
Если бы не радость и удовольствие, исходившие от падре, Инес обязательно нашла бы способ вмешаться и разрядить обстановку. Но она была поражена не меньше Гонсало и тоже спрашивала себя, что же такое случилось в жизни падре Мануэля, что он так сияет.
«Даже симпатичный стал, ей-богу», – успела подумать она, когда Гонсало наконец заговорил.
– Ну, мы с женой, – ткнул он пальцем в сторону Инес, и она с готовностью закивала, подтверждая его слова.
– И ещё Мигелито. Наш внучок.
Гонсало даже не осознал, что назвал