поговорим, – соглашается Тотеро. – Как только выполним наши общественные обязательства. – Пауза. – Ты хочешь вернуться? Ты скажи, если хочешь.
Кролик вспоминает идиотскую щель ее рта, вспоминает, как дверь стенного шкафа бьет по телевизору.
– Упаси бог.
Тотеро в восторге, от счастья он без умолку болтает.
– Вот и прекрасно, вот и прекрасно, давай одеваться. Мы не можем ехать в Бруэр, не одевшись. Тебе нужна чистая рубашка?
– Но ведь ваша мне не подойдет?
– Почему, Гарри? Какой у тебя размер?
– Сорок второй, третий рост.
– Как у меня! В точности как у меня! Для твоего роста у тебя короткие руки. О, это просто замечательно, Гарри. Не могу тебе передать, как много для меня значит, что, когда тебе потребовалась помощь, ты пришел ко мне. Все эти годы, – говорит он, доставая из самодельного комода рубашку и срывая с нее целлофановую обертку, – все эти годы все эти ребята, они проходят через твои руки и растворяются в эфире. И никогда не возвращаются, Гарри, никогда не возвращаются.
Кролик с удивлением чувствует и видит в мутном зеркале, что рубашка Тотеро ему в самый раз. Очевидно, вся разница между ними только в длине ног.
Тотеро трещит без умолку, словно преисполненная гордости мамаша, и смотрит, как он одевается. Теперь, когда ему уже не надо объяснять, что` именно они будут делать, он перестает смущаться, и его речи становятся более осмысленными.
– Прямо душа радуется, – говорит он. – Молодость перед зеркалом. Признайся, Гарри, когда ты в последний раз развлекался? Давно?
– Вчера ночью, – отвечает Кролик. – Я съездил в Западную Виргинию и обратно.
– Тебе понравится моя дама, непременно понравится, этакий городской цветочек, – продолжает Тотеро. – Девушку, которая с ней придет, я никогда не видел. Говорит, она толстая. Моей даме все на свете кажутся толстыми: видел бы ты, как она ест, Гарри! Аппетит молодости. Как ты здорово повязал галстук, нынешняя молодежь знает столько разных штучек, каких мне и во сне не снилось.
– Обыкновенный виндзор. – Одевшись, Кролик снова успокаивается. Пробуждение каким-то образом возвратило его в мир, который он покинул. Ему не хватало докучного присутствия Дженис, малыша с его шумными потребностями, своих четырех стен. Он сам не знал, что делает. Но теперь эти рефлексы, всего лишь поверхностные царапины, иссякли, и на передний план выступили более глубокие инстинкты, которые убеждают его, что он прав. Он дышит свободой, она – как кислород, везде, кругом; Тотеро – вихрь воздуха, а здание, в котором он находится, и улицы поселка всего лишь лестницы и дороги в пространстве. Свобода, в которую простым усилием его воли кристаллизовался мировой хаос, настолько законченна и совершенна, что все пути кажутся равно прекрасными, все движения будут одинаково мягко ласкать кожу, и, если б даже Тотеро сказал ему, что они сейчас встретятся не с двумя девицами, а с двумя козами и поедут не в Бруэр, а в Тибет, счастье его не умалилось бы ни на йоту. Он завязывает галстук с бесконечным