которому вслед за убийством дорогой на рынке свиньи и вследствие нанесенной обиды Иван Иванович, не гляди, что номенклатурный работник, проломил колуном голову.
Закончив размышления, Андрей встал, решая на ходу: бросить ли редакцию открытой до прихода технички или поискать замок? И тут же хлопнула входная дверь. Он узнал мягкий и тяжелый, чуть пришаркивающий шаг Савенко.
«Легка на помине, неужели будет долго жить?»
В действительности его не страшила ее долгая жизнь, и касалась опосредованно. Но он был раздражен. Не кусать же прохожих на улице. Злился на все вокруг.
Но и злясь, он чувствовал в сердце еще что-то. Мягкое, теплое. Пум-пум-пум… И куда-то – по груди к щекам, к глазам. Щекоча, согревая, гладя… Это другое уже убежало домой.
Она вошла, увидев его в приоткрытую дверь, вздохнула устало и села на стол, чуть скрипнувший под напором тела, уже знавший и этот зад, и эту спину.
– Намоталась, сил нет.
Она всегда говорила это. Андрею тоже почему-то казалось, что он намотался. И даже вымотался.
– Никого? – Савенко вздохнула особенно тяжело, с предельной к себе жалостью, изображая лицом не только измотанную, но к тому же и не кормленую лошадь. И даже синева глаз у нее была какая-то не резкая, а расплывающаяся, точно за ней не было человека разумного.
Андрею всегда нравились синие глаза, а такая синева встречалась особенно редко. Но чего-то в них не было. Мысли что ли? Да кому она нужна эта мысль? А, может, задора? Да кому он нужен этот задор…
Глаза остановились на нем выжидательно и чуть прояснились:
– Совсем никого? – зачем-то шепнула Савенко.
Он кивнул и, протянув руку, погладил под юбкой ее мягкое колено. Тело колыхнулось, и грудь подалась вперед. В разрезе блузки засиял желтизной атлас.
– Сияй, Ташкент, звезда Востока…
– Что? – спросила она, уже прикрыв глаза, не понимая его.
– Да так, песня одна…
Мужчина из жалости любить не станет. Особенно, если сам себе в тот момент кажется жалким, недоделанным-недоклеенным, а еще – туда же – пытавшемся при этом корявыми ручками клеить других!..
– Пойдем третьей категорией,– вновь непонятно сказал Андрей и встал так, чтобы их не было видно из окна.
Она не ответила. Не поняла – о чем это он, а спрашивать не стала. Высвободила блузку из юбки, расстегивать не стала:
– Не успеем же, если что.
– Ерунда,– безразлично сказал Андрей,– пока сюда дойдут побриться можно.
От входной двери до кабинета Лыкова и вправду было метров сорок, а дверь грохала, похваляясь тугой пружиной – единственной обновкой редакции за последние два года – так, что в ближних кабинетах с потолка сыпалась известка.
Женька встала у стола, задом к нему. Все было привычно, просто, не нужно было никаких слов, никаких условностей… Как будто условности не бывают приятными! Савенко стала задирать юбку, призывно глядя на него через плечо, изобразив на лице начало улыбки. Затем склонилась на газетную подшивку.
Иногда именно эта простота, отношения,