устроился на табурете и будничным голосом попросил слегка взволнованного бармена:
– Холодного апельсинового сока!
Поливка нырнул в холодильник, не желая гневить уверенного в себе незнакомца. Хотя интересно было бы попробовать.
Мика не опустошил и половины стакана, как возле него возник, будто мгновенно вырос из-под земли, чумазый бродяга с помятым, словно изжёванным, лицом, одетый в драный тёмно-синий пиджак, помнивший, вероятно, эпоху патефонов, пропеллерной авиации и ламповых радиоприёмников, из-под которого выглядывала грязная, а ля Полиграф Полиграфович Шариков, голубая майка. Расползающееся по швам тряпьё скреплялось потёртой ремённой портупеей.
Обратив к Флыснику страждущий взор, бродяга состроил жалобную гримасу и, косясь на стакан с соком, завёл сипловато-патефонную канитель:
– Слушай, друг, оставь мне маленько… этого. Тут такая история приключилась… – И, встретившись взглядом с непроницаемым лицом Флысника, торопливо добавил: – Ты не думай ничего такого. Я не задарма, не на халяву – я тебе взамен газету дам. – Он протянул Михаилу сложенный вдвое или вчетверо претенциозный местный листок, вероятно, уже несколько дней служивший ему то простынёй, то скатертью, то одеялом. – Вот, морнальная газета! На сто процентов маргинальная – стоит твоего недовыжатого сока!
Мика несколько секунд пристально рассматривал бродяжку, не замечая подаваемых барменом знаков, затем передал напиток страждущему босяку.
– Твою историю я давно знаю, приятель. А газету оставь себе: я очки дома забыл.
– Ништяк макар-вода, – непонятно пробормотал бродяжка, с благодарностью принимая стакан. Он с жадностью сделал несколько шумных глотков. – Надавили, сволочи, из китайских яблочков… Зашибиссимо!..
– Хор-роший мальчик, хор-роший мальчик! – надсаживаясь, заверещал попугай, отпуская комплимент не то Флыснику, не то бродяге.
Мика Флысник соскользнул с табурета и, мысленно чертыхнувшись, поплёлся к выходу.
* * *
В то время как Мика предпринимал не совсем удачные попытки утолить жажду апельсиновым соком, в задней комнате бара «При деньгах» сидели за большим столом четыре человека, которым весьма подходило определение «тёмные личности». Сами они предпочитали называть друг друга давно и прочно приклеившимися к каждому кличками, хотя окончательно не забыли свои настоящие имена.
Один из сидевших за столом, Владимир Рябцев, носил прозвище Ляпа. Это был крепко сбитый круглолицый светловолосый парень с хорошими зубами, улыбчивый и с виду дружелюбный. Рябцев некоторое время подвизался геодезистом в какой-то полулиповой строительной конторе, пока не понял, что там он ни в жизнь не построит свой многобашенный замок. Ляпа любил лёгкие деньги и крепкую выпивку и выполнял в квартете известную роль рабочей лошадки, вероятно, отданную ему навечно из-за его короткого псевдопролетарского прошлого.
Михаил Жулин по кличке Нафаня был, пожалуй, самым развитым