одобрении, я предложил Ламприю ответить ему. «Меня не удивляет – сказал он, – что Агий, обладая таким брюшком, недоволен, когда ему на обеде предлагают равную долю: я ведь и сам принадлежу к любителям основательно поесть; а «у общей рыбы нет костей»{229}, как говорил Демокрит. Но именно это для многих и упредило роковой исход против назначенного судьбой{230}. А равенство, которое, как говорит у Еврипида старая царица,
сближает с другом друга, город с городом{231}, –
в застольном общении необходимо более, чем где бы то ни было; притом оно здесь проистекает из самой природы, а не из какого-либо установления{232}, исконным, а не новшеством, внесенным под воздействием общественного мнения. Тот, кто из общего угощения захватывает больше других, «врагами ставит» опоздавших и отстающих, уподобляясь стремительно вырвавшейся из строя триере. Ибо неподходящее вступление к дружескому времяпрепровождению в симпосиуме – ревнивая оглядка на соседа, хватание из-под рук, отталкивание локтями – все эти дикие, собачьи повадки часто приводят к брани, ссорам, и не только между обедающими, но и с распорядителями и самим хозяином угощения. А с той поры как Мойра и Лахесис упорядочили равенством общение на пирах{233} и симпосиях, нигде не видно такого бесчинства и безобразия; самый обед (δεΐπνον) стал называться δαίζ, участник обеда δαιτυμών, раздатчик блюд δαιτρόζ, что происходит от слов διαιρειν и διαγέμειν – «разделять», «распределять»{234}. У лакедемонян такими стольниками (χρεωδαίται) были не случайные, а именитые люди, и, например, царь Агесилай дал это звание в Азии Лисандру{235}. Но этот обычай раздачи вывелся, когда обеды стали более роскошными: затруднительно было делить печенья, пироги, различные приправы и лакомства, и вот, уступая развившимся в этом направлении привычкам, отказались и вообще от равных долей за обедом. Подтверждением служит то, что и ныне при жертвоприношениях и на общественных обедах вследствие простоты и скромности этих трапез соблюдается порционный порядок; так что восстановление равных порций значит и восстановление благородной умеренности{236}. Скажут, пожалуй: «Но где частное, там пропадает общее». Отвечу: только там, где в частном нет равенства. Ведь не приобретение своего, а отнятие чужого и жадное притязание на единоличный захват того, что составляет общее достояние, положило начало несправедливости и раздору. Противостоящие этому границей и мерой частного законы и стали как бы олицетворением начала и силы{237}, узаконяющей равенство участия в общем. Ведь никто не станет требовать, чтобы хозяин угощения отказался от предоставления каждому из гостей венка и места на ложе, или, если кто приведет с собой возлюбленную или флейтистку, то и в этом случае было бы соблюдено правило: «У друзей все общее»{238}, так что получилось бы, как у Анаксагора, «смешение всех вещей». Если же личное владение в этих случаях нисколько не нарушает