уже три четверти поля. Неплохо в хороший год, который придет, иншалла.
Ахмед выпряг плуг и приспособил к волам борону – бревно такой ширины, что мальчишки могли встать сверху, добавив свой вес к бороне, которая разбивала вывороченные плугом комья земли. Еще один день, и все закончено. Если теплый ветер утихнет и земля вновь промерзнет, боронить нужно будет еще раз. Но самая тяжелая часть работы уже сделана, а у жены есть братья, они дайи мальчишек, и потому у них есть особые обязательства. Если Ахмед не вернется…
Он оставил сломанный плуг на краю поля, прислонил борону к тополю, взял упряжь и свистнул волам идти домой. Мальчишки побежали вперед, и когда Ахмед дошел до деревни, многие высыпали на дорогу, посмотреть на безумца и, возможно, увидеть джинна, который овладел им.
Не глядя ни на кого, Ахмед направился прямо к дому. Еще издалека он увидел свою жену, стоящую в дверях. Подойдя ближе, отпустил животных; мальчики подбежали забрать упряжь и отвести волов в стойло. Он был в десяти шагах, когда Фарат заговорила.
– Мы похоронили ее, – сказала она, лицо сморщилось. – Мы не могли ждать.
По-прежнему безмолвно он прошел мимо жены в дом. Она закрыла дверь.
– Ахмед, что ты сделал? Ты сошел с ума? Пахать в январе? Может, ты собрался заодно сеять и погубишь нас всех следующей зимой?
Ахмед прошел в глубь комнаты. Он устал, однако не мог отдыхать. Подошел к сундуку, вытащил мешок с семенами и, впервые за несколько дней, заговорил грубым, отвыкшим голосом:
– Ты знаешь, когда сеять. Мунир помогал в прошлом году, и Мустак поможет в этом, но приведи своих братьев присмотреть за ними.
Он положил мешок обратно и снял со стены свой топор.
– И где же будешь ты, когда придет время сеять?
Жена пыталась говорить со злостью. Но в голосе слышался только страх. Ахмед подошел к ней, встал рядом.
– Я буду там, куда меня направит Аллах. Позабочусь, чтобы мы больше никогда не потеряли ребенка от голода, – ответил он.
Фарат широко раскрыла глаза, слезы потекли по ее лицу.
– Как? Как? – заголосила она.
Ахмед протянул руку, поймал пальцем ее капнувшую слезу. Поднял руку к губам, попробовал на вкус. Слеза была сладкой, и он вспомнил, как хорошо названа его жена, названа именем сладчайшей весенней воды.
Он наклонился и поцеловал ее – лоб, обе щеки, губы. Прошел мимо нее к двери, потом на улицу, между рядами пялящихся сельчан. На краю деревни его нагнали сыновья, вложили в его руки еще одну тряпицу с сыром, еще один полукруг хлеба. Ахмед понимал, что ему следует поговорить с ними, дать наставления, но он не мог. И потому просто обнял их, повернулся и ушел.
Он шел полночи, поспал в канале, шел еще день. Ранним вечером добрался до города Карсери. Ахмед уже бывал там в хорошие годы, продавал излишки и немного знал город. Но таверну, которую он искал, было и так несложно найти. Ее отмечал алем, строки из Корана, вырезанные на стальном острие копья, стоящего рядом, и шум голосов множества людей внутри.
Ахмед