с ёлки-то? А шшепки, – говорит, – словно как на ту стать, што тёсаноё?..»
Ну, потом и сошла на́ берег-от. «Не выдумал ле он што другое?» – говорит.
Пришла на́ берек:
– Ва́нюшка! – говорит, – Ванюшка-дитетко! Поди-тко, – говорит, – к бе́режку! А вот тебе, – говорит, – дитетко, каша масленая!
– Слышу, слышу, – говорит, – мамонькин голосок!
Он подъехал, кашу выхлебал. Ну, мать ушла домой.
Потом приходит вот эта самая Еги́биха (нечи́сты-то вот эти самые: в озёрах живут, в лесах живут) и говорит. Пришла на́ берек и говорит:
– Ва́нюшка, Ванюшка! Подьедь-ко ты к бережку: а вот тебе каша масленая!
А он отвечаёт:
– А слышу, слышу! – говорит. – Не мамонькин голосок!
– Ох ты, – говорит, – кра́сной, – говорит, – пёс, рыжой ты пёс!
Потом уходит.
Потом приходит после неё мать, опять с кашой:
– Ванюшка, Ванюшка! Подьедь ты, – говорит, – к бережку: вот тебе каша масленая!
И зовёт ево домой, а он нейдёт.
И опять приходит ета скверная-та. А у её были три дочери. Ну вот, она приходит к берегу, по-материну говорит, – выслушала, как мать-та говорит, тоненьким голоском:
– Ванюшка, Ванюшка! – говорит, – подьедь-ко ты к бережку! А вот тебе каша масленая!
Вот подьехал. Она ево схватила и утасшила на голу́бницу (по́дволоку)44.
Сама запрягает лошадь, поехала в лес за дрова́м, а дочь оставляет одну дома:
– Топи печь жа́рко и на́жарко, и штобы́ было нижно бревно калено́! Да ево, […] сына, – говорит, – жарь!
А эта мать Ванюшки хватилась, пла́чёт, даже слеза слезу бьёт.
И кричит эта дочь-та (Еги́бихи):
– Ванюшка! – говорит. – На лопатку айда!
Он сошол.
– Ложись, – говорит, – на лопатку!
Он сел на лопатку, руки-ноги роспе́лил; не проходит в печь.
– Се́стрица, – говорит, – не умею! Родимая, не умею!
– А как, – говорит, – ты не умеешь?! А как кошки спят, как собаки спят, так и ты лежись!
– А вот, – говорит, – не умею! А ляк-ко, – говорит, – ты и поучи! – говорит.
Она как легла, а он как-то не обро́бел, как зви́тнул45 в печь-ту, заслонок запер; она и зажарилась. Потом и вытасшил, и розломал, и поставил на сере́дные палати46.
И приезжает эта самая Еги́биха. (А он сам опеть ушол на то жо место, молчит там.) Вот и стасшила, давай и́сьти это мясо. Наелась и давай катацца. И катаетца и говорит: «И покатацца, – говорит, – мне, повалецца мне на Ванюшинькиных косточках!»
Он ей там (на голу́бнице) отвече́ет:
– А, – говорит, – покатайся, […] повалейся, […] на дочери́ных-то косточках!
– Ах, – говорит, – мне чуди́тся али, – говорит, – млицца?.. Ах ты, – говорит, – кра́сной пёс! Ах ты, рыжой пёс! Дочь зажарил!
Ну вот опеть етак. Три суста́ва47 вот е́ких: всех троих дочерей зажарил, потом до самоё добрался́. Потом сама остаётся уж она [дома].
И