мыслишь. – Он помолчал грустно. – А шубы и прочее получил я от князя Юрия не за мзду. И отдал их в дар Киевской лавре, а мне они ни к чему, Андрей. – Он посмотрел вверх на синеву за оконной щелью, потом на всех сразу. – Но вот, братие, тяжко мне на сердце: не лучше я Ионы-пророка, и когда такое волнение из-за меня, то прогоните меня, и волнение само собой прекратится.
Крепкие, пристальные глаза епископа Андрея стали больными. Но он не опустил их, а Дмитрию стало так жаль его, что он обернулся в поисках помощи и наткнулся на прищуренный профиль князя переяславского. Белые пальцы с перстнями прикрывали рот, сейчас они сжались, вцепились в губы: Дело, которое так удачно отстраивалось – кирпичик по кирпичику, – рухнуло. И от этого холодная ярость задергала губы, а он перемолол ее челюстями, стиснул и стал вытягивать нить-мысль: «Если Петр уйдет, то Михаил своего Андрея поставит. Но Петр не уйдет – это он так, для виду». И Иван Данилович почти успокоился. Но остальные были в волнении.
– Что ты, владыка! – не выдержал игумен Борисоглебского монастыря Николай, родич дальний Ивана Даниловича. – Нельзя уходить, смута будет, пожалей Русь: в такое время – и смута? Время-то страшное, – добавил он тихо, и в его привычном к проповедям баритоне обнажился дрожащий страх.
Это одно – страх – уловил сейчас Дмитрий. Полоса дневная дробилась тенями, и сам он дробился, рассыпался, метались, искали зрачки, нашли точку ледяную, уперлись, расширились: «В такое время, такое, такое…» – повторялось где-то, как в подземелье.
Эхо шушукалось под сводами, босые ноги опять месили сыпучий порошок снега, печатались розовые вмятины: мальчишка брел по обочине; он держался за низ живота – это из него капало в снег, а лицо странно оставалось равнодушным, глупым по-обыденному, только глаза опустели, словно их ветром выдуло. Никто из пленных не смотрел на мальчишку, смотрели под ноги, а Дмитрий хотел не смотреть, но не мог, и его затошнило.
Он сидел в возке рядом с матерью, княгиней Анной, – они возвращались с богомолья через Торжок. Вокруг столбами стояла княжеская охрана и так же беспомощно, как шестилетний Дмитрий, смотрела на дорогу, по которой татары Таир-хана гнали новгородский полон. Татар этих привел князь Михаил Андреич за то, что вечевая чернь избила в Новгороде его бояр.
Была поздняя осень со снегом, торчала щетина жнивья, знобило сереньким ветром, а из-под туч тускло-желтым закатом обливало лица, дорогу, снег, поля.
Татары гнали полон. У одного татарина на выпуклой голой груди нарочно была распахнута овчина, проезжая, он скалился в глаза княжеской охране, с издевкой поцокивал коротким синим языком. Мальчишка споткнулся, татарин толкнул его лошадью, не глядя, опоясал плетью. Мальчишка упал, и тогда в Дмитрии тоже что-то упало, и он закричал тоненько: «Бейте их, бейте!» Но мать зажала ему рот ладонью, и он укусил эту любимую ладонь. Тут это и случилось первый раз: его втягивало в огромную темную трубу, он задыхался от беззвучного вопля, но труба не кончалась, только где-то очень далеко серел глазок неба, и он знал, что, если не хватит воздуха