Иван и обомлел от догадки. – Я умер!.. Но почему тогда глаза открылись?»
И тут он вспомнил, что ему кто-то рассказывал: покойник видит и слышит, только разговаривать и двигаться не может. Всё сходилось.
Неожиданно неокрепшие мысли Савраскина оборвались, когда ему послышался глухой неразборчивый бас. Голос становился сильнее и сильнее. Иван отчетливо услыхал слова молитвы.
«Не ошибся. Так и есть – „ласты склеил“. Застыла кровушка в жилочках, задубели рученьки и ноженьки, в глазках сплошная пелена. Бедный я Ванечка, на кого покинул жену и деток? А кто теперь даст план заводу? А кто водочку пить будет?.. Вот идёт Бог и сейчас решит: в рай меня отправить, или в аду предпочтёт мне место», – думал Савраскин, пытаясь вымучить из себя слезу; но не получилось – покойники не плачут.
И вдруг перед глазами это нечто белое задвигалось, зашевелилось и… всё стало предельно ясно: Ваня был накрыт простынёй. Однако происходящее отнюдь не обрадовало, а наоборот – от страха он зажмурил глаза.
«Сомнений не осталось – сдох!» – подвёл итог обладатель двух почётных грамот, видя над собой бородатое лицо священника. – Простынёй накрывают мёртвых людей, причём, накрывают с головой. А батюшку позвали, чтобы меня отпевать».
Почувствовав, что на лоб нечто капает, Савраскин слегка приоткрыл один глаз. Батюшка по-прежнему стоял над ним с большой кистью в руке и, не прекращая читать молитвы, кропил Ивана водой. Немного поодаль располагались жена и оба сына с зажжёнными свечами в руках.
«А у жены лицо печальное, – приметил Иван. – Страдает, наверное, что без кормильца осталась; а сама раньше ни разу мне даже стопочки не поднесла, не сказала: выпей, мол, Ванюша сердешный, легче станет. Теперь на поминках за мой счёт пить будет… И сыночки хороши: папа такой, папа сякой, а сейчас стоят, опустивши головки, жалеют папку».
Окончив молиться, священнослужитель вышел из комнаты. За ним один за другим скорбно проследовали жена с детьми. Савраскин услыхал, как стукнула входная дверь.
«Теперь начнутся самые трогательные и жуткие сцены: войдёт супруга, возле моего изголовья начнёт рыдать, причитать, рвать на себе волосы. Наконец-то я услышу от неё самое лучшее, справедливое, то, чего раньше и под пытками не сказала бы, узнаю, что она думает обо мне».
…Действительно, она вошла достаточно скоро, в её руках была швабра, а глаза блестели от слёз.
«Уже принялась оплакивать; а вот зачем ей швабра, если за покойником моют пол только тогда, когда выносят тело в последний путь?» – подумал Ваня.
– Ну что, родной? Руки я тебе связала, ноги связала, самого простынёй накрыла; а ты вздумал храпеть?! – заверещала жена.
«Надо же – „родной“. Даже приятно. Однако что-то слишком строго говорит. И при чём здесь „храпеть“? Покойники, я думаю, не храпят…» – отметил Савраскин.
– Что, молчишь, тварь безмозглая, зенки вылупив? – продолжала жена. – Я так старалась, чтобы батюшка не увидел тебя,