и его подруга устраивали во дворе подобие костра для шашлыков, я вышел осмотреться. Дорога шла в гору, на вершине ее заканчивались дома и черной стеной деревьев начинался лес. Я пошел наверх, подальше от участков и поближе к лесу, разглядывая сливовые деревья и пиная камешки под ногами.
Мерзким пятном посреди дач и садов высился огромный сгоревший дом, мимо которого было жутко проходить. Он стоял на высоких металлических сваях так, что можно было забраться под самое дно строения. Что я и сделал. Ползая на коленях по зарослям полыни меж полусгнивших свай, лишь изранил ладони осколками битых стекол. То и дело я натыкался на самые что ни на есть странные предметы: сломанная расческа с клоком чьей-то шевелюры, ржавая губная гармошка, крученые ленты засвеченной фотопленки. Помимо полыни, под домом также росло несметное множество поганок. Апогей готического ужаса, замок Отранто в миниатюре. Выбравшись оттуда, я обошел сгоревший дом, и разыгравшееся воображение рисовало то, что могло скрываться за мутными окнами и искусно резными ставнями трехэтажной махины.
Солнце шло на закат, кукушкина песня погружала в уныние, таяла четкость зрения в вечерних сумерках. Я вернулся на тропинку, ведущую на вершину сопки, и, поднявшись по ней, устроился на опушке леса, скрестил ноги по-турецки да вытащил из нагрудного кармана диктофон. Ответ на вопрос «Почему вы хотите убить Миру?» я приберег на долгожданный десерт, специально подыскивая подходящий антураж. Мне хотелось чего-то захватывающего, чтобы кровь стыла в жилах, чтобы кукушки пели, а сгоревшее поместье с привидениями пугало своими обломками старых расчесок. Итак, поехали…
Иногда она может зваться Мирабель, может – Мирослава, а то и вовсе Мирра, с двумя раскатистыми «р». Но мне проще называть ее в четыре буквы, которые были пришпилены когда-то до нашей эры, до рождества Христова, на родительском автомобиле. Он назывался Mira Daihatsu, был синего цвета, о трех дверях и крайне маленьких размеров. Эта машина разбилась в аварии. Мира же, будучи крайне маленького роста, короткими ручонками своими давала мне подзатыльники, когда я училась водить. Хлопала меня по плечу, подзадоривала: «Рули, мой юный пианист». Или: «Веди машину, юный пианист».
Она убила всех, кто посмел меня обидеть. Да-да, вот так взяла, приехала и прямо в упор. Но об этом я вам не расскажу. Миру, естественно, бесит, что я не ем, но у меня всегда заготовлен ответ: «Как можно думать о еде, помня про блокаду Ленинграда?» Вот на это даже Мира не может мне возразить.
Она до сих пор не признается, чем промышляет на самом деле, и считает, что мне рано видеть трупы и кровь. Но я все равно это вижу. Когда кладу ее контактные линзы в специальные контейнеры, я вижу сквозь прозрачность раствора отраженные лица тех, кого Мира того. Когда отстирываю ее цветочное платье от брызг чужой крови… Я все знаю. Я знаю, что она красит волосы в рыжий цвет для того, чтобы кровь убитых ею была не так заметна до тех пор, пока Мира не доберется до ванной комнаты,