поделом этому педанту… В такое критическое время, какое мы переживаем, надо иметь отвагу стать на сторону той или другой партии. Нам люди равнодушные не нужны…
– Он жаловался, что на суде давали показания против него лжесвидетели…
– Возможно! В конце концов он дешево отделался – денежным штрафом, четырьмястами крон, за свою трусость.
– Я еще допускаю, – продолжал Вазер, помолчав немного, – что вам надо было удалить отсюда Помпеуса Планта и его брата Рудольфа. Но неужели нужно было клеймить их как гнусных преступников и грозить им смертной казнью, не считаясь вовсе ни с блестящими заслугами их предков, ни с их положением в стране?
– Презренные изменники! – гневно воскликнул Енач. – Они одни виноваты во всех наших несчастьях и должны искупить вину за все бедствия, в которые втянули нас… Они первые стали подлизываться к Испании… Прошу тебя, Генрих, ни слова в их защиту!
Но Вазер, задетый этой властной вспышкой, уступил недоброму желанию в свою очередь уязвить приятеля и напомнил ему:
– А викарий Николай Руска? Его все единодушно считали ни в чем не повинным…
– Да, и это правда, – прошептал Енач. Это было для него, очевидно, тягостное воспоминание. Глаза его потемнели и недвижно глядели в пространство.
Вазер молчал, озадаченный этой неожиданной откровенностью.
– Он умер, говорят, под пыткой с прокушенным языком, – добавил он с тихим укором.
– Я хотел его спасти, – прерывающимся голосом заговорил Енач. – Мог ли я думать, что он так малодушен: первых же минут пытки не перенес… У него было много личных врагов… Необходимо было унять всеобщее возбуждение против римских святошей какой-нибудь жертвой… И надо было припугнуть наших католиков здесь, в Вальтеллине. Свершилось по писаному: погиб один и смертью своей предотвратил гибель многих…
И, словно желая стряхнуть с себя тягостные воспоминания, Енач встал, выпрямился и увел друга из темневшего сада в дом. За каменной оградой видна была стройная церковная башенка, позолоченная последними закатными лучами.
– У этого несчастного и теперь еще много почитателей, – добавил он, указывая на церковь. – В этой церкви он тридцать лет тому назад служил первую обедню…
В первой большой комнате, выходившей в сад, горела лампа. Когда они входили в дом, молодая женщина стояла у противоположной двери с подругой, которая, очевидно, вызвала ее наружу и о чем-то рассказывала ей возбужденным шепотом. За ними на сумеречной улице бегали люди, и слышен был глухой гул голосов, среди которых отчетливо выделялся крик старой женщины:
– Люция! Люция! Какое страшное чудо Божие!
Для Енача такие сцены, очевидно, не были новостью. Когда он переступал порог вслед за своим гостем, молодая женщина подбежала к нему и испуганно схватила его за рукав. Вазер заметил, что она была смертельно бледна.
– Пойди на кухню, дитя, и приготовь нам ужин, – ласково