что знаки невозможно стало различить.
Однажды, как повествует летопись, пленнице удалось спастись – ее вызволил богатырь-колдун, вступивший в схватку с ящером и одолевший его.
С тех пор ритуал изменился – несколько уязвленные драконы уже не расправлялись с пленницами немедленно, но заточали их в башню, будто бы бросая вызов возможным освободителям. Узнав о похищении принцессы, рыцари округи отправлялись ее выручать; множество их трагически погибало, однако история сохранила имена нескольких счастливчиков, сумевших-таки добиться своего. Вероятно, на их долю выпадали совсем уж старые, или больные, или немощные драконы. Или?..
Много лет Армана мучил этот вопрос. Неужели та странность, тот болезненный изъян, который он ненавидел в себе и берег, прятал, загоняя в потаенные уголки сознания – неужели изъян этот проявлялся когда-то в ком-то из славных его предков?
Обнадеженный и раздираемый сомнениями, он снова и снова спускался с факелом в подземный зал и вчитывался в каменную летопись; снова и снова он получал ответ: нет. Те сумасшедшие юноши, которым удавалось отвоевать заточенную в замке принцессу, были попросту счастливчиками – ни один дракон не отдал пленницу добровольно. Он похищал ее, чтобы пожрать: «Преуспей в промысле и выполни Ритуал»…
Необузданные и могучие, они поступали так, как велел Закон. Они были счастливы, вступая в поединок, и досадовали, если противника хватало на один лишь язычок огня. Исполнив ритуал, они, воодушевленные, устраивали игрища, которые часто заканчивались смертоубийством, потому что высечено на древнем камне: «…Пращуров почитай, и теплый ветер поднимет крылья твои, и твои потомки будут почитать тебя… Но брат твой, чья молодость приходится на твою – беда твоя… Бейся, покуда не иссякнет огонь в глотке его…»
Теперь иссяк и сам род. Последний потомок парит над замком, последний потомок бродит с факелом в подземелье.
«Промысел твой – честь и сила твоя. Преуспей в промысле, и не угаснет твое благодатное пламя»…
Арм-Анн, привыкший называть себя Арманом, не преуспел в промысле.
Бывали дни, когда он совсем об этом не думал – небо и море в такие дни имели свой обычный цвет. Если бы таких дней было больше, он смог бы спокойно дожить до старости.
Но в другие дни – серые, сухие, подернутые мутной пеленой, когда накатывали раскаяние, застарелое чувство вины, тоска и безысходность – в такие дни он ощущал свою неполноценность так остро, что не хотелось жить.
Он был выродком, одиноким уродом, отщепенцем – и он был последним листком на древе, чахлым посланцем могучих корней.
Двести поколений его пращуров смотрели на него с покрытых клинописью стен. Иногда ему казалось, что он сходит с ума.
Во что бы то ни стало он должен был исполнить требование древнего Закона, однако сама мысль о ритуальной комнате была ему страшна и противна.
Двести первый потомок был подвержен ночным кошмарам. Просыпаясь в холодном поту, он мог вспомнить только сладковатый цветочный запах,