возможно (всего лишь возможно), навсегда сделала неуравновешенной. Однако Дебору собственное воспитание вполне устраивало – или же оно никак на ней не отразилось. Отчужденность Сидни она передавала, предваряя каждую реплику матери протяжным вздохом: “Орррнннхх”. Таким простым приемом, типичным для Деборы суховатым и проницательным абсурдом, удавалось нейтрализовать всякое ощущение холодности Сидни, пренебрежения повседневностью. “Расскажешь Муле что-нибудь потрясающее или пугающее, а в ответ порой: «Орррнннхх, малышон, подумать только…» – и все”. Если верить Деборе, сестры то и дело жаловались ей на мать, но ей самой, как младшей, было проще. Например, с двенадцати лет ее отпускали на охоту одну. “Хорошо леди Ридсдейл, – заметила как-то другая мать семейства. – У нее еще пять дочерей, если что и случится с Дебо, невелика беда…”
Под неоднозначное влияние Сидни подпал и друг семьи Джеймс Лиз-Милн. В 1963 году он писал в некрологе, что Сидни правила семьей с “невозмутимой безмятежностью, достоинством и обаянием”. Ее “патрицианская сдержанность” вовсе не отпугивала, а была “одним из секретов ее очарования”. Вспоминая, как он гостил в Астхолле и Свинбруке, автор некролога приходит к выводу: “Источником безоблачной радости тех дней – теперь я осознаю это с ностальгической печалью – была эта загадочная, щедрая, великодушная мать семейства”.
Отчасти тут мог сказаться и тот факт, что Лиз-Милн боготворил Диану – он был старше ее на пару лет, считал идеалом и оставался ей верен во всех перипетиях ее непростого взросления – и несколько недолюбливал Нэнси. Впрочем, он с Нэнси приятельствовал, однако в письменных отзывах нередко ее критиковал. “Обед не доставил особого удовольствия: Нэнси вздумала сверкать и совершенно меня изнурила” – типичная запись в дневнике. Ее манера поддразнивать, утверждал он, сродни “острой маленькой колючке, едва прикрытой, словно наживка на крючке рыбака, буйством пестрых перышек”. Многие люди, в том числе и Диана, считали Нэнси колючей. А вот Джон Бетжемен, близко знакомый с этой семьей, напротив, утверждал: “В Нэнси больше всего тепла”. С присущей поэту проницательностью он мог угадать в ее отношениях с Сидни ту накапливаемую и с годами уплотнявшуюся горечь, которую не смягчила и смерть. Но с точки зрения тех, кто склонен к критике, отношения Нэнси с матерью выставляли ее в плохом свете. Лиз-Милн превозносил именно те качества Сидни, которые пробуждали в Нэнси и чувство вины, и уверенность, что ее не хотят понять. Хотелось бы знать, как она прочла этот текст. Джессике некролог понравился настолько, что она даже не стала возражать против замечаний в адрес “Достопочтенных и мятежников”, но прошлась по поводу приписываемой Сидни “души моряка”: “Хорошо Лиз-Милну рассуждать, но кто бы пожелал себе в родители морехода?”30
Лиз-Милн, как он рассказывает, одним из первых наблюдал “феномен Митфордов” в действии. В автобиографии он описывает ужин в Свинбруке в 1926-м, когда, по его словам,