от печей в пекарне и кухне тянулись прямо вверх. Минет зима, и снова заголубеет небо, заворкуют голуби на крыше семинарии, а чёрные ряды монахов всё так же будут тянуться на службу в храмы…
Письмо к отцу, начатое вчера, Василий уже не хотел продолжать после встречи с митрополитом в Вифании. Отец знал всё. Когда два года назад он написал о предложении владыки Платона, батюшка ответил кратко: «Всё зависит от способностей и склонностей каждого, который можно знать самому». Чувствовалась обида старого священника, стезей которого пренебрегает родной сын.
Но в старике митрополите Василий нашёл точно второго отца, – так внимателен, ласков и требователен был с ним владыка. Забросал подарками: в прошлом году подарил шинель, пояс и ананас, а за эти полгода – гранатовые яблоки, в апреле – свежий огурец, на Пасху – искусственное яйцо, неделю назад – второй том своих проповедей и полукафтанье. Василий понимал, что владыка не пытается задарить его и купить его согласие на пострижение, то были дары любви и, может быть, восхищения его проповедями.
Дважды приезжали за ним из Коломны прихожане, с покорностию прося владыку Платона о поставлении к ним Василия Дроздова в приходские священники. Оба раза владыка, не спрашивая Василия, им отказывал, отвечая одно: «Он мне здесь самому нужен!»
Так близок казался берег, так знаком, там ожидали его отец, мать, дедушка… и Катенька, дочка отца Симеона. Простым и понятным виделся весь дальнейший путь, но что-то удерживало его от этого лёгкого шага. И течение жизни несло дальше…
Как было выразить то, что сам он скорее чувствовал, чем понимал рассудком? Не выгоды и невыгоды монашеского положения занимали его ум. Вера давно составляла основу его жизни, но в положении приходского священника страшило его впадение в некую обыденность, тогда как душа рвалась к большему, к более глубокому постижению сокровенной Божественной Истины. Его не понимали ни родные, ни многие собратья по службе, но вопреки житейскому здравому смыслу он полагался на внутренний голос, тихо звучащий в нём.
«…Меня затрудняет несколько будущее, – вновь взялся он за перо, – но я, не могши прояснить его мрачности, успокаиваюсь, отвращая от него взоры, и ожидаю, доколе упадут некоторые лучи, долженствующие показать мне дорогу. Может быть, это назовут легкомыслием, но я называю это доверенностью Провидению. Если я чего-нибудь желаю и мне встречаются препятствия в достижении предмета желаний, я думаю, что не случай толкнул их против меня и потому без ропота медлю и ожидаю, что будет далее. Мне кажется, что несколько лет нерешимости простительнее, нежели минута опрометчивости там, где дело идёт о целой жизни. Пусть кто хочет бежит за блудящим огнём счастия, я иду спокойно, потому что я нигде не вижу постояннаго света. Я предлагаю Вам сии мысли, ожидая им справедливого суда от Вашей опытности и надеюсь узнать со временем Ваше мнение…»
Тем временем в комнате Дроздова, служившей кухней и столовой для троицких учителей, их слуга Дормидонт,