может быть еще одним средством достижения безопасности.
Да нет, все это чепуха. Он приписывает муравьям человеческий образ мышления и тем самым, наверное, многое упрощает. Не исключено, что муравьиное сознание имеет свою, самобытную закваску, непостижимую направленность и неизвестный этический кодекс, который никогда не был частью – или не мог быть частью – человеческого сознания.
Размышляя об этом, Дженкинс с ужасом понял, что, рисуя портрет муравья, он нарисовал портрет человека.
Он подошел к креслу и уселся, устремив взгляд за луг, к муравьиному Зданию. Здание продолжало валиться внутрь самого себя.
Но человек, вспомнил Дженкинс, оставил после себя кое-что. Псов оставил, и роботов тоже. А что оставили после себя муравьи? На первый взгляд вроде бы ничего – хотя как знать?
Человеку этого знать не дано, сказал себе Дженкинс, и роботу не дано, ибо робот тоже человек, пусть не из крови и плоти, но во всех других отношениях. Муравьи создали свою социальную структуру в юрский период или раньше и существовали в ее рамках миллионы лет… Возможно, именно в этом кроется причина их неудачи – они были слишком связаны своей структурой, впечатаны в нее так жестко, что не могли от нее освободиться.
«А сам я? – спросил себя Дженкинс. – Как насчет меня самого? Я так же неотделим от социальной структуры человечества, как муравьи от муравейника?» Конечно, он, Дженкинс, прожил меньше миллиона лет, но все равно прожил долго, слишком долго – если не в самом человеческом обществе, то в воспоминаниях о нем. И жил он так долго благодаря тому, что воспоминания о прошлом давали ему чувство безопасности.
Он сидел не шевелясь, пораженный этой мыслью – вернее, тем фактом, что позволил себе такую мысль.
– Никогда нам не познать, – сказал он вслух. – Никогда не познать самих себя.
Он откинулся на спинку кресла и подумал о том, насколько нетипично для робота такое занятие – сидеть в кресле. Раньше он никогда не сидел. Видно, человеческое начало в нем дает о себе знать. Он прислонил голову к мягкой спинке и опустил оптические фильтры, чтобы не видеть света. Заснуть, подумал он. Интересно, как себя чувствуешь во сне? А может, робот в муравьином Здании… Да нет, робот был мертв, он не спал. Все пошло наперекосяк, сказал себе Дженкинс. Роботы не спят и не умирают.
До него доносились звуки рушащегося Здания, осенний ветерок шуршал на лугу травой. Дженкинс напрягся, чтобы услышать, как бегают по туннелям мышки, но они затаились. Притихли и выжидали. Он чувствовал, как они замерли в ожидании, инстинктивно подозревая что-то неладное.
И тут до него донесся совершенно чуждый, новый звук – тихий свист, неслыханный, непривычный.
Дженкинс открыл фильтры, резко выпрямил спину и увидел прямо перед собой корабль, приземляющийся на лугу.
Мыши засуетились, забегали, напуганные до смерти, и корабль легко, словно перышко, уселся на траву.
Дженкинс вскочил, направил на корабль