как на определенное зло, причиняемое «единой и неделимой». Не говорим мы также и о ближайших его военных сотрудниках: генерале Суворове и Кондыреве (Конзеровском), просто высмеивавших «чухонскую» требовательность. Эти лица, как и вообще весь русский военный элемент в Финляндии, начиная с чина подполковника, относились определенно враждебно к идее независимости маленькой страны, в которой они нашли себе приют. Они не могли да и не хотели найти в своем сердце ноты к сближению с тем самым народом, от которого они ждали помощи в борьбе с большевиками. Обстоятельства, окружающая обстановка заставляли их скрывать свои чувства – и они скрывали. Но когда представлялся случай поносить «чухонцев» и укусить их, скажем, где-нибудь в Лондоне или Париже, они это делали охотно, не отдавая себе отчета в том, насколько это вредит их собственному же делу в Гельсингфорсе, в котором стены имели уши и никто никогда не знал, где начинается разведка. Умы же, которые руководили деятельностью этих элементов, со своей стороны ничего никогда не сделали хотя бы только для смягчения этой «античухонской» психологии.
А. В. Карташев, как мне ясно стало при первой же встрече с ним на заседании отмеченного выше «Комитета по делам русских», вообще сильно поправел с тех пор, как большевики отняли у него портфель. Он все время говорил о необходимости сильной власти, подразумевая при этом военную диктатуру, о безусловном подчинении директивам Колчака, получавшимся через Париж, через фильтр тамошнего Политического совещания с «сенатскими» разъяснениями Сазонова и Маклакова46. А когда ему указывали, что Колчак далек и не знает условий работы в Финляндии, что бывший министр иностранных дел царского правительства не безгрешен – он отвечал со свойственным ему богословско-олимпийским спокойствием, что «сохранение единства мысли у русских людей важнее, чем освобождение того или иного города, хотя бы даже Петрограда, из рук большевиков»…
Он считал, что независимость Финляндии будет нуждаться в санкции Всероссийского Учредительного собрания, для созыва которого после свержения Советской власти он не ставил никаких сроков, подменяя даже слово «Учредительное» колчаковским «национальным» с соответствующим содержанием. Что же касается возможности применения принципа самоопределения к эстонцам, которые в ту пору почти под самым Петроградом (у Нарвы и Пскова) вели упорнейшую борьбу с большевиками, то говорить об этом было для Карташева кощунственнейшим деянием, на какое только русский человек мог идти.
Я помню, сколько трудов мне стоило тогда уговорить А. В. Карташева начать переговоры о военной «кооперации» с эстонским представителем в Гельсингфорсе, бывшем министром в первом эстонском правительстве господином Ханкой, с которым после первого моего посещения Ревеля я начал переговоры на собственный риск и страх, рассчитывая повлиять затем на русские организации в Гельсингфорсе. Мне ясно стало после кратковременного пребывания в Ревеле и на фронте (20–28 января 1919), что широкая вооруженная борьба «за Петроград»