книжку, в чем состоит сущность этой науки. «Эстетика, – говорит Карамзин, – есть наука вкуса. Она трактует о чувственном познании вообще. Баумгартен первый предложил ее как особенную, отдельную от других науку, которая, оставляя логике образование высших способностей души нашей, то есть разума и рассудка, занимается исправлением чувств и всего чувственного, то есть воображения с его действиями. Одним словом, эстетика учит чувствовать изящное и наслаждаться им».
На этой лекции Платнер говорил также о гении. «Гений, – говорит он, – не может заниматься ничем, кроме важного и великого[20], кроме природы и человека в целом. Итак, философия, в высочайшем смысле сего слова, есть его наука. Он может иногда заниматься и другими науками, но только всегда в отношении к сей, всегда в связи с сею»[21]. Окончив лекцию и уходя из аудитории, Платнер обратился к Карамзину и пригласил его к себе после обеда, обещая пойти с ним ужинать в такое место, где Карамзин увидит все литературные знаменитости Лейпцига. В назначенный час Карамзин пришел к Платнеру. – «Вы, конечно, поживете с нами?» – сказал он. – «Несколько дней», – отвечал Карамзин. – «Только! а я думал, что Вы приехали пользоваться Лейпцигом? Здешние ученые почли бы за удовольствие способствовать Вашим успехам в науках. Вы еще молоды, и знаете немецкий язык. Вместо того, чтобы переезжать из города в город, лучше бы Вам было пробыть подолее в таком месте, как Лейпциг, где многие из Ваших единоземцев искали просвещение и, надеюсь, нетщетно». Платнер давал Карамзину прекрасный совет; совет, который мог принести ему много пользы; но Карамзин более внимал голосу своего сердца, нежели лейпцигскому профессору, и отвечал: «Я почел бы за особенное счастье быть Вашим учеником, господин доктор; но обстоятельства, обстоятельства!». Однако ж эти же самые обстоятельства не помешали ему прожить подольше в Женеве. В восемь часов вечера Карамзин был в гостинице «Голубой ангел», куда ему предложил придти Платнер, и где должны были собраться на ужин важнейшие лейпцигские ученые. Платнер представил им молодого путешественника, и начался афинско-немецкий ужин. Платнер играл за ужином первую роль, то есть управлял разговором. «Он самый светский человек, – замечает Карамзин, – любит и умеет говорить, говорит смело для того, что чувствует свою цену».
На другой день, после ученого ужина, Карамзин был у поэта Вейсе: «Вейсе, – пишет он, – любимец драматической и лирической музы, поэт как по уму, так и по сердцу, почтения достойный друг добродетели и всех добрых – друг детей, который примером и учением своим распространил в Германии правила хорошего воспитания». Он обошелся с ним ласково и просто. Разговор с Вейсе был более светский и кружился около самых обыкновенных предметов, а потому мы не обращаем на него особенного внимания.
Через три дня Карамзин был уже в Веймаре, где находились тогда корифеи германской учености: Виланд, Гёте и Гердер. Прежде всего он пошел к Гердеру, у которого одна мысль, как сказал о нем один немецкий автор, и эта мысль – целый мир. Карамзин читал