черный плащ, – Френсис говорил, – и буду шагать по мостовой, дымя едкой сигаретой (коса ходит без устали).
– Кузнечики грянули хором: скрипка, флейта, контрабас, – Ривер говорила. – Мир отражается в маленьком зеркальце; в моем зеркальце – мой собственный мир.
– Горизонт окрасился в красный, – Лиам говорил. – Белесые тучи, свежие стираные полотна, наплывами видоизменяясь, становятся медными, вздымаются беспокойно, сгущаются, загромождают высь. Закат пылает, обращая реки в кровь, а кровь в вино обращая.
– Почва дрожит, то тут, то там набухает, по швам расходится, – Дженни говорила. – Это медведки в землице копошатся; перебегают с места на место, в прохладу кутаются.
– Волны песок колючий лижут, – Вито говорил. – И по песку камни разбросаны. Я каждый чувствую: круглый, острый, – отдельно.
– С наступлением ночи мир выцветает, становится бесцветным, – Ривер говорила.
– Лепестки недоуменно прыгают, – Сара говорила, – туда-сюда; и зеленые листья в покое колышутся.
– Ривер боится темноты, – Лиам говорил.
– Я не боюсь, – Ривер говорила. – Я просто удержаться не в силах, и соскальзываю в пропасть, соскальзываю, когда нет света.
– Слушайте! Слышите? Музыка, – Френсис говорил, – доносится издалека. Чей-то зов. Вслушайтесь!
– В лунном свете сияют, искрятся зачарованные цветы, – Дженни говорила. – Степь, как чаша тумана. Кланяется сон-трава; белый благородный конь мерно ступает копытом (и зов издалека доносится). Ночью застынет рожь, укроется от случайного взгляда, а на утро, преобразившись, покажется в новой красе, политая росою (это звезды слезы роняют), встретит своим очарованием.
– Млечный путь пролился, точно молоко, – Вито говорил. – Для меня, мальчика в поношенных штиблетах, кому на завтрак подают овсянку, а на ужин – натертый чесноком черный хлеб, все это: и млечный путь, и божья коровка на изодранном рукаве, и разговоры друзей, – все это кажется чудом. Только бы не разрушить, не спугнуть неверным движением.
– Смолк неуемный птичий гомон, – Френсис говорил. – Свет в окнах гаснет, зажигается; то гаснет, то зажигается вновь. Вот уже отец кличет; мне все равно, я мог бы спать в этой траве, под открытым небом. Но меня зовут, я должен идти.
– До завтра… – Сара говорила.
– Я спрятался в листве деревьев, провожая их взглядом, – Лиам говорил, – и так задумался, что не заметил бесшумного вторжения Ривер. Она вдруг поцеловала меня и, смахнув золотой венок, припустила рысью. Ну вот, я потерял нить мысли. Кажется, я думал о звездах; о том, что они совершенны.
– Я смахнула золотой венок и припустила рысью, – Ривер говорила, – домой, в крепость, где свет можно включить в любой момент, когда только пожелаешь. (Он был таким задумчивым, даже печальным; я не могла удержаться).
– Теперь я одна, и страх накатывает снова, – Сара говорила. – Сердце бьется, стучит в висках. Я лежу на прохладных свежих простынях, окна настежь, я кутаюсь в одеяло. Я одна; теперь закрываю глаза, и с шумом взметаются волны, высоко-высоко,