нашли под окном, выходящим на дорожку, ведущую к дому. Другую не нашли, как не нашли и голову, хотя Доктор заставил меня искать со всей тщательностью, ползая на коленках по полу и заглядывая во все углы.
– Оба плеча вывихнуты, – констатировал Доктор. Он провел вниз по рукам женщины, умелыми пальцами обследуя ее все еще мягкую плоть. – Правая плечевая кость сломана. – Теперь его пальцы сомкнулись на крошечном тельце. – Пять пальцев сломаны, два на правой руке, три – на левой.
Он попробовал вынуть ребенка из ее рук. Несмотря на трупное окоченение, ему удалось ослабить ее хватку и осмотреть тело ребенка, не вынимая его из ее замерзших рук.
– Множественные раны от проколов и разрывы, – сказал он. – Но тело цело. Младенец истек кровью, или его легкие были повреждены. Или мать задушила его, прижимая к груди. Жестокая ирония судьбы, если так… Насколько силен материнский инстинкт, Уилл Генри! Ей вывихнули плечи и переломали кости, но она так и не выпустила ребенка из рук. Она держала его, даже когда ей сломали руки и оторвали голову. Держала крепко! Даже когда она превратилась в жестокую имитацию тех, кто убил ее, она продолжала прижимать к себе дитя. Это – загадка и чудо.
– Простите меня, Уортроп, но я не вижу в этом ничего, что можно было бы назвать чудесным, – сказал констебль с отвращением.
– Вы неправильно поняли меня, – возразил Уортроп. – И вы судите преждевременно о вещах, о которых вам ничего не известно. Разве осуждаем мы волка или льва? Разве виним беспощадного крокодила в том, что он следует велению природы, создавшей его?
Говоря все это, Доктор исследовал кровавое месиво у себя под ногами. Теперь он выглядел отстраненным, его лицо стало непроницаемой маской. Что за чувства обуревали его под этим ледяным фасадом, если они вообще были? Напомнила ли ему эта чудовищная картина о его собственных словах, сказанных несколькими часами раньше, – что мистер Грей удовлетворил их голод на пару дней? О словах, произнесенных с характерной самоуверенностью и самонадеянностью? Или он не вспомнил этого вовсе? Я солгал бы, если бы сказал, что понимаю этого человека, которому был стольким обязан; этого человека, который взял бездомного, лишившегося родителей мальчика под свой кров и сделал из него того человека, каким я стал. Как часто они спасают или разрушают нас своими причудами, или планами, или тем и другим – эти взрослые, на чьи плечи ложится забота о нас и кому мы доверяем! Я честно признаюсь: я не понимаю его. Даже по прошествии долгого времени я не понимаю Доктора Пеллинора Ксавьера Уортропа. Неужели он действительно принял как исходное условие то, что он не имеет отношения к жестокому убийству шестерых невинных? Какой искаженной логикой он обладал, чтобы проигнорировать символическое значение крови семьи Стиннетов на своих руках? Или он просто смотрел на факты таким же равнодушным взглядом, какого удостоилась Элиза Бантон, чтобы добиться вывода, очевидного даже для двенадцатилетнего мальчика? Любая из этих теорий могла оказаться правдой – но ничего нельзя было прочесть на его непроницаемом