с которыми она к нему прибыла, и выгнал. Вот эти драгоценности она с маниакальной настойчивостью требовала от соседа, и в конце концов он пригрозил вызвать милицию, если бабушку не увезут подальше. Пришлось отправить ее в психушку. Эля не помнит, чтобы бабушка называла ее по имени, не помнит, чтобы обнимала. Она всегда смотрела в сторону и, когда ее проведывали, говорила только о муже и шкатулке. Бабушка не узнавала ни маму, ни тетю Полю, и, если честно, Эля не любила ездить на Сабурову дачу – у нее потом долго на душе скребли кошки при воспоминании о других больных, особенно тех, к кому не приходили. Ей запомнился один худой парень, все время выглядывавший из-за дверей отделения, а однажды, когда санитарка выводила к родственникам больного, он тихонько выскользнул в коридор и прижался к стенке, не сводя огромных темных глаз с входной двери. Он совсем недолго там простоял, минуты две-три, но за эти минуты Эля увидела в его глазах столько тоски и печали, сколько не видела за всю жизнь.
Эля с детства знала, что еще одна бабушка, папина мама, и оба дедушки давно умерли, когда ее еще на свете не было, но когда люди умирают, остаются могилы, а тут никаких могил, будто и не было людей. И папина могила далеко, мама туда редко ездит. Страшно все это, будто что-то невидимое, но очень нужное вырвано из сердца, и без этого очень нужного жизнь Эли не будет настоящей. Эля поделилась своими переживаниями с Шуркой, и он предложил поехать на кладбище и сделать там символические могилки.
– Будешь туда цветы приносить. Если позволишь, я с тобой пойду.
Еще бы! Она очень хотела с ним везде ходить, готовить уроки по химии и по немецкому – они с Элей лучше всех в классе знали немецкий. Эля слышала, как Шурик говорит с бабушкой по-немецки, а она отвечает ему на каком-то другом, очень похожем языке. Оказалось, то был идиш, но Шура с бабушкой отлично понимали друг друга.
Воскресным днем на седьмой марке трамвая ребята доехали до кладбища в конце Пушкинской, бывшей Немецкой улицы – мама и тетя Поля до сих пор называют ее Немецкой. Далеко за ворота они не заходили, а почти рядом, справа, нашли пустое место, и, пока Эля прижимала к груди веточки сирени, Шурка нагреб прихваченной с собой маленькой лопаткой четыре холмика и на каждый положил по камешку. Эля рядом с камешками положила сирень, и после этого Шурка показал ей могилы их семьи. О! Такого она еще не видела – массивные высокие камни, почти в ее рост, с надписями на непонятном языке. Шура сказал, что это идиш, а камни называются мацейвами, и они ушли. Вечером Эля поведала маме и тете Поле о холмиках. Они заплакали, и тетя Поля вынула из буфета штоф с водкой, настоянной на апельсиновых корках, и селедку, посыпанную зеленым луком, выращенным на подоконнике.
С каждым днем Эля все сильнее влюблялась, а Шурка… Иногда ей казалось, что Шурка ее тоже любит, но чаще приходила в отчаяние, что она для него просто друг, что ему нравится с ней гулять, обсуждать книги, фильмы – и все… Их мнения редко совпадали, и, когда Шурка объяснял свою точку зрения,