Граница нормальности. Чингиз Григорьевич Цыбиков

был совершенно особый. На похороны Командора Никита был настоятельно приглашен. Это был первый и последний раз, когда он видел всё население колонии целиком.

      Прах Льва Николаевича, запаянный в металлическую пирамидку, всегда стоял у него на столе.

      ***

      Никита сидел на подоконнике и смотрел на улицу. На улице был май, замечательный месяц май, словно специально созданный для тех, кому четырнадцать.

      – Никита, ты отдохнул? – спросила Мария Клавдиевна.

      – Ещё немножко, – рассеяно ответил Никита. В самом деле, заниматься в мае, когда вечера длинны и полны мягкого тепла, когда нежная зелень деревьев наполняет город тонким ароматом, почувствовав который, останавливаешься… и полной грудью вдыхаешь воздух наступающего лета. Нет, это очень тяжело, скажу более, это почти невозможно. А если тебе четырнадцать!

      – Никита, неделя до конца года, а четверку по английскому мы так и не исправили. Николай Львович тебе, конечно, ничего не скажет, а нам нагорит.

      – Действительно, Никита, нехорошо получается, – солидно сказал Антон Петрович. – Он нас наругает и будет прав. Нас всё-таки целый педагогический коллектив, а мы не можем с тобой справиться.

      – А как вам с ним справиться, – удивился Эммануил Петькович. – Сравнили тоже. Это ж Никита.

      – Антон Петрович, вам-то чего переживать, – сказал Никита. – По физике же у меня пятёрка.

      – А Марию Клавдиевну, пусть, значит, ругают, – ядовито сказал Антон Петрович. – Пусть её пропесочат как следует. Ты этого добиваешься? Чтобы её премии лишили? И потом, я как-никак всё же директор школы. И согласно должностной инструкции я просто обязан переживать.

      Никита смотрел на малюсенького сердитого педагога и – странное дело! – чувствовал себя виноватым.

      – Ай эм Сорри, Мария Клавдиевна, чего-то я не подумал, – сказал Никита. С окна, однако, при этом не слез.

      – Нет, ну чего вы к нему пристали, – сказал Эммануил Петькович.