о себе знать зародившаяся в её чреве новая душа. На рассвете из темени угловой комнаты сверкнул огонь, и прозвучал выстрел. Пуля, просвистев между головами супругов, впилась в серую стену за ними. Выхватив из кармана наган, Стасик несколько раз пальнул в ответ. Тишина. Знаками приказал супруге спрятаться за мраморную чашу, которую они пытались рассмотреть. Комарницкий скрылся в темноте. Вскоре офицер притащил за шиворот прыщавого юнкера. Юноша весь в слезах и соплях, упираясь, как гимназист, не желающий быть выставленным из класса, монотонно канючил:
– Дяденька, миленький, отпустите, я не хотел. Дяденька…
– Ты зачем стрелял?
– Я больше не буду.
– Зачем стрелял, спрашиваю?
– Так я же это… сторожу.
– Кого сторожишь.
– Флаг сторожу.
– Юнкерский?
– Российский.
– Один?
– Флаг?
– На часах, спрашиваю, один стоишь?
– Не знаю. Петька, когда началась стрельба, пошёл разведать и не вернулся. Можно мне в уборную?
– Погоди. – Комарницкий сорвал с юнкера погоны, кокарду. Сняв с себя, нацепил на грудь несмышленыша красный бант. – Ступай домой, к маме… сторож.
– А как же флаг?…
– Как старший по званию, – Комарницкий вынул из голенища и показал юнкеру свои офицерские погоны, – снимаю тебя с поста номер один. Приказываю покинуть помещение! Ясно?
– Так точно, господин…
– Товарищ, теперь все товарищи. Давай иди. Если кого встретишь, пой Варшавянку.
– Я слов не знаю.
– Тогда ори: «Да здравствует революция!»
Осчастливленный юнкер ушёл. Комарницкий снял государственный флаг с древка, засунул в вещмешок. Пригодится.
К Рождеству в Питере стало холодно, голодно и опасно. Пьяная солдатня под предводительством просвещённой матросни, аналогичной степени трезвости, творила справедливость, в странном понимании этого слова. Стрельба не утихала ни днём, ни ночью. Стасик как мог оберегал беременную супругу, но голод не тётка, а холод не мать родная. О возвращении в Вильно не могло быть и речи. Обзавелись цивильной одеждой, фальшивыми документами, небольшим запасом золотых вещичек. Комарницкий по протекции недавнего сослуживца записался в красный ревотряд, занимавшийся экспроприацией экспроприированного. В жуткие крещенские морозы обвенчались в церкви и двинули на юг.
Унылый край, тоскливая Подолия – холмы, равнины, жирный, чавкающий под ногами чернозём. Кривобокие, выбеленные известью мазанки насуплено смотрят из-под соломенных крыш на возвышенности и долины соседней Бесарабии. Ни ёлки, ни сосёнки, ни милой Брониному сердцу берёзки. С правой стороны реки долетают скучные звуки ботал – бессарабский мальчик гонит овец на выпас. Тут, суждено, ей жизнь коротать, тут и детей рожать. Смотрит пани Бронислава на новую родину, а из глаз в два ручья солёные слёзы текут. Одна отрада в жизни – Станислав,