должно быть благородство и гордость. Благородство в тебе есть, ты хорошая, а вот гордости – нет. Как могла ты разговаривать с ними после всего случившегося? Ругаться и упрекать их я бы не стала, но и по коридору с ними гулять не пошла бы.
Вера не согласилась:
– Значит, Леля добрее тебя, она простила им. – Мы замолчали, но я не соглашалась ни с той, ни с другой. Мне не очень нравилась Марусина «гордость», но и моя «доброта» мне казалась слабодушием.
Мы решили делать уроки вместе. У Мартышки был очень красивый почерк. Она каллиграфически выводила буквы, хотя и не училась чистописанию, но ошибки она сажала в каждом слове. А когда нужно было самой составить предложение, у нее получалось как-то не по-русски. Я сказала ей об этом.
– Да, до пяти лет я совсем не говорила по-русски, – сказала Мартышка и вдруг заявила торжественно: – Леля рассказала нам свою тайну, и я расскажу вам свою.
И началось требование клятв. Затем Мартышка стала рассказывать:
– Когда мне было два года, папа и мама уехали за границу. Мы жили тогда в Риге, а все остальные остались дома. Гувернантка, экономка, старшие сестры, брат и я. Со мной оставалась няня – латышка, она раньше была моей кормилицей. Она очень любила меня, а я любила ее больше папы с мамой. И вот мы жили с ней в детской вдвоем, остальные не интересовались нами и не приставали к нам. Мне нравилось очень говорить по-латышски, а когда мы с няней ездили в деревню к ее родным, рассказывала всем, что я латышка. Это было самое лучшее время. Папа с мамой приехали, когда мне было пять лет и я почти не говорила по-русски. Они прогнали мою няню, взяли мне гувернантку и стали учить меня по-русски. Я плакала так, что заболела, а маму долго не могла привыкнуть называть мамой. Гувернантка была такая дрянь. Как я ее изводила.
Я была потрясена, как же можно было прогнать няню? Мама, Таша и няня – мои самые близкие.
– Ну, теперь, Маруся, расскажи ты свою тайну, – сказала Вера.
– А у меня нет никакой тайны. Маму почти не помню, она умерла давно. Мы живем с папой. У меня два брата. У меня с ранних лет гувернантки, но я к ним равнодушна: таких как Ступина, у меня никогда не было, да папа и не стал бы такую держать, она очень грубая, но и таких, которых бы я любила, тоже не было. Люблю очень папу, но мне кажется, что он больше любит братьев. Дело в том, что папа обожает музыку, у меня же абсолютно нет слуха, а братья музыкальны – так папа говорит. А дома у нас всегда все ровно и спокойно и как-то строго. От слуг мы очень далеки, но я понимаю вас обеих, няню можно любить как маму. У Пушкина была няня, которую он любил больше всех.
После этого разговора мне стало жалко и Веру, и Марусю, и мне показалось, что я счастливей их. Дни шли, приближалась Масленица. Мы втроем были неразлучны. Мне нравилось в нашей дружбе то, что мы все были равны, никто не пытался взять верх. И хотя Маруся была явно развитее меня и Веры, она очень деликатно относилась к нам и всегда считалась с нашими желаниями. <…>
В четверг на Масленой неделе утром, сразу после чая, нас отпускали домой. Я уже с вечера, в среду, начала волноваться. Мама на прием не пришла, вдруг не