на моих глазах. Неписаный закон института, что нельзя идти против класса, твердо соблюдался, даже справедливая и добрая Тамара всегда придерживалась его, а Лида так просто и спокойно встала на мою сторону и не побоялась, что ее тоже будут изводить. Ритуал дразнения обычно заключался не только в том, что с тобой не разговаривали, кроме того, тебе всячески старались выразить свое презрение. <…>
Я не могу не возмутиться равнодушием к этому наших классных дам. Они замечали за нами все: как мы сидим, как держим спину, могли десять раз сказать, чтобы не клали локти на стол, и не замечали, что какая-либо девочка плачет, не осушая глаз, и служит мишенью для насмешек всего класса. <…>
Постепенно темпы дразнения начали спадать. Прошло дня два, многие девочки уже заговаривали со мной, и иногда я, с отвращением к себе, замечала в своих ответах какую-то противную готовность.
Однажды после прогулки я, как часто со мной случалось, задержалась в раздевалке: была сырая погода, и опять нужно было возиться с тесемками. Я поднималась по лестнице одна. Вдруг навстречу мне бежит взволнованная Сейдлер и сразу обнимает меня:
– Леля, а я всюду тебя искала, я сейчас уезжаю, меня берут совсем из института. Я простилась со всеми девочками еще на прогулке, а тебя никак не могла найти. – И она крепко поцеловала меня.
Несмотря на торжественность момента, я все же не упустила случая задать волнующий меня вопрос:
– Скажи, Вера, за что меня дразнили?
– Какие пустяки! – пожала она плечами. – Мы, может, никогда больше с тобой не увидимся. Ну, прощай! – И она еще раз крепко поцеловала меня и быстро побежала вниз.
«Счастливая», – подумала я.
Но я тоже скоро стала «счастливой». Наконец пришло время отпуска на летние каникулы. Дружески простились мы с Лидой Дрейер, обменялись адресами и условились переписываться. <…>
Дома я взялась за чтение. Бичер-Стоу, «Хижина дяди Тома» – эта книга в детстве произвела на меня наиболее сильное впечатление. До сих пор я читала, и меня занимал сюжет. Мне было интересно, что случится дальше с полюбившимися мне героями. А тут, помимо переживаний за Тома и возмущения жестокими рабовладельцами, во мне рождались вопросы: почему так несправедливо устроен мир? Какое право имеет человек унижать и мучить другого? Ответа на эти вопросы я не могла получить даже и от няни, которая мне казалась верхом справедливости.
– Так уж повелось в жизни, – говорила она. – Зачем далеко к неграм ходить. А наше крепостное право? Я его, правда, почти не застала. А люди много мне порассказали. Была такая помещица, Салтычиха ее звали, так сколько она душ замучила и погубила, и только спустя много лет ее посадили.
Помню, впоследствии я делилась своими впечатлениями в институте с Тамарой Кичеевой. Она, как всегда, живо реагировала и рассказала мне, что, когда она читала об избиениях Тома, она не выдерживала, бросала книгу на пол – ей хотелось растоптать и разорвать ни в чем не повинную книгу.
Однажды, войдя в столовую, я застала там незнакомую мне молодую девушку, она сидела