В углу надо было простоять пару часов – для профилактики и дальнейшего хорошего поведения. На коленках потом еще долго сохранялись вмятины. Иногда ставили на горох – по двое, чаще девочка-мальчик, чтобы вести воспитательную работу и в девчачьей среде. Мы терпели все это и ненавидели попугаев, которые сидели в своей клетке и смотрели на тех, кто стоит на их еде. Возможно, они были недовольны, но, так как для них каждый день выделялся определенный паек, они не голодали.
Как-то одна из воспитательниц совершила большую глупость, вытащив клетку с попугаями на улицу. Как только мы увидели клетку на земле, мы бросились пинать ее ногами, да так, что дверца открылась и попугаи улетели. Покупать новых не стали, и постановка на пшено прекратилась. Это была наша маленькая неосознанная победа. Понятно, что попугаи не виноваты. Но у них брали пшено, на котором стояли мы. Значит, они соучастники.
У всех были личные номера, как в концлагере. Мой номер – 61. Я и сейчас вздрагиваю, когда слышу эту цифру.
Одевали нас плохо, мы донашивали одежду старших, носили застиранные вещи, но это не считалось зазорным. Или это делалось специально, или потому, что одежды не хватало, но зрелище было довольно неприятное. Мы не обращали внимания на эти детали, так как не с чем было сравнить, но наша кастелянша Людмила Ивановна часто плакала, ей было стыдно перед горожанами, что мы такие оборванцы. Она перешивала, штопала нашу одежду, надставляла рукава. Хотя считалось, что младшим хорошая одежда не нужна – все равно порвут, потому что много работают. Да и зачем малышам красиво одеваться?
Мы все носили одинаковые вельветовые куртки сороковых годов и клетчатые пальто. В карманах моего довольно громоздкого пальто всегда лежала куча найденных на улицах предметов. Стекла, гвозди и прочее – за них я был готов даже кусаться. Личных вещей не было никогда, а значит, все, что находили на улице, и было этими личными вещами. С одной стороны, это учило неприхотливости, с другой – давало ограничения, которые со временем так и не удалось истребить. Сейчас у меня много одежды, половину из которой я не ношу.
Когда нужно было постирать одежду, ее просто с нас снимали, а переодеться было не во что, ходили в чем придется. Слово «свитер» я узнал после 25 лет. А ведь на улице порой было 30 градусов ниже жизни…
Вообще с одеждой мои отношения никогда не ладились, как и у многих. Что дали, то и носишь. Как выглядишь, не увидишь, да и не надо. В детдомах мало зеркал. Нет оценки собственной внешности. Нет понимания, симпатичный ты или не симпатичный. А что значит «симпатичный», как это использовать, для чего? Скудность одежды – это как признак некой аскетичности, но как потом научиться подбирать гардероб, что надеть к какому событию, к какому дню – непонятно. То ли все время ходить в спортивках, ожидая, с кем бы пособачиться, то ли носить одни брюки, пока не сотрутся коленки.
Все это сильно повлияло на меня. Могу носить одну и ту же рубашку три месяца, не задумываясь. О носках вообще нет речи: сполоснул – надел, сполоснул – надел, до следующей