его хутору, слизнет его язык войны, а вместе с ним и людей…
Кругом пахло травами, то и дело сгибались к земле и срывали прямо в рот теплые ягоды. Скоро должны пойти малина с черникой, и тогда у Ромки будет черный рот и сытые глаза.
К пению и щебетанию птиц примешивался басок Луки:
– Скажи, Федорович, почему тебя некоторые люди зовут Кереном? Странно даже – Керен…
– Делать им больше нечего, – не сразу ответил дед.
– Ну, а все же?
– По Керенскому… У нас с им имя и отечество одинаковы. Он Александр, и я – Александр. Он Федорович, и я сын Федора…
Карданов при ходьбе время от времени отводил от лица встречные ветки ольшаника.
– А во-вторых, – продолжал дед, – я единоличник, а, по ихнему лодырному делу, значит кулак. А раз кулак, да ишо Александр Федорович – вот тебе и Керен…
– А ты кулак или не кулак? Кем ты сам, Федорович, себя считаешь? – Карданов говорил ровно, шел быстро, словно и не было на его лопатках полуторапудового мешка.
Дед же от жары и ходьбы запарился. Щеку прочертила крупная капля пота, и говорил он с заметной одышкой.
– А ты суди сам, Лексеич… Умники погнали всех на поселок, в колхоз. Началось коллективное дело… У меня же своя кобылка, своя коровенка, своя веялка, культиватор. Значит, все это отдай дяде? Приезжает из волости уполномоченный, лысый такой хмырь, и начинает кулаком об стол бить… На горло берет: или мне тут же скребстись в колхоз, или он меня пустит по миру. Если бы по-хорошему, может, я и подумал бы ишо… А так мне деваться некуда: хоть заяц, а все равно хорек… Не-е-е, тогда и разговора об отсрочке не было – или туды, или… А представь себе… – дед остановился, сбросил на землю мешок и перевел дух. – Представь себе, Лексеич, тогда я сам работал, Людмила вгибывала за два мужика, сыны Колька с Петькой тоже не сидели сложа руки. Работали, ясное дело, с надрывом, но при этом никого со стороны не нанимали. Уксплотации, выходит, никакой не было. Пахали, сеяли сами, жали и косили тоже сами. А в колхозе в то время разор был, голодуха, а у меня орава…
– Так и не влился в колхоз?
– Не пошел, – дед смахнул с виска пот. – Хату, пуньку, хлев – все разрыли и насильно перевезли на поселок. Думали, и я следом погребусь. А мне уже шлея под хвост попала – хоть убей, хоть что хошь делай, а я уже согласия дать не могу. Да и тые, что приглашали, тоже на попятную не пошли. Однем словом, объявили меня кулаком и замуровали куда надо. И это не смотря на то, что уже прошел слушок о перегибах…
– Значит, ты, Федорович, чуть ли не предатель родины? – уже подтрунивая над дедом, спросил Карданов. Ему надоело стоять с мешком на спине и он тоже сбросил его на землю.
– Ромашка! – крикнул Александр Федорович. – В малинник – ни шагу! Гад может ужалить… А это, Лексеич, с какого хомолка смотреть. С точки зрения того лысого хмыря из волости, можа, я и предатель. А вот ежли с точки зрения веялки да сеялки, я потомственный крестьянин. Земледелец. Делатель земли. И Гришка мой такой же, и Тамарка, хоть и полудурок, а и пахать и жать умеет. И хлеб замешивала, и косить