как адна бальшая карявая страка, каторая проста вилазь змейкай па абоям. Када у нево прихадил пристуб безумея, им авладевале галоса и он дражал, абняв сибя за плетчи, сидя на кортах в углу, мы плакале ат жаласти, видя, каг несущиствующие духи тирзают иво ибанутый моск, а он думаит, шта ани настаящиэ.
Вам, дети, эта вазмошно пакажецо смишным, но нихуя туд смишнова нед, када умнэй и харошэй чилавек режид сибе груть сталовым нажом, штобы выризать аттуда демана. Вы токашто сиделе и пиле, слушайа Грейд Гик Инзе Скай, кде три тьолке уносяд ваз туда, куда савецкий пионэр даже не знал. Мик – ивот ужэ ваш друк режит сибе груть и плачед, патавошта иму страшшно.
Мы заварачивале иво в кавёр, абматывале иму голаву халодным палотенцем, и ищо инокда он прасил, штобэ иму ищо адно палотенцэ дале в зуббы пажевадь, и так сиделе доутра, тачнее, Кром сидел, патавошта иво дома адинхуй никто не шдал. А я к палуночи ужэ чщатильно сапел в падужку, паказывая радителям, кокой я заебатый мальчег из приличнай симьи. Утрам Кром праважал Ивонова сдавацо в дурильню, кде иму праписывале тоблетке, убивавшийэ иво, как я думаю. Без правожатова Ивонов бы да дурдомо нидаехал бэ, патавошта духи мучале иво и запутывале таг, шта он боялсо зойти в тралебус.
Мы знале, када духи придуд тирзадь нашиво друга снова, у нас была вернайа приметта: он наченал пейсать, пропускайа гластные пуквы. Тлк сглсн. Вы прикинте, кокой ибанизм?! Мала таво, шта у нево строки быле мушские и женьщинские, ищо и гластных звукав небыло. Ваще ацкий ад.
Какда я предал маиво друга Крома, и иво слиды паглотил туман, апускающийсо на релсы, па каторэм поист увазил иво на никому нахуй нинужную, нирускую вайну, мы с Ивоновым астализь адни. Кагта рас к ниму приехала какаята даярка ис каковата калхоза, и йа астался дапивать партвейн, пака Ивонов крутил йэй саски в кустах сирени падакном. И туд, дети, случилозь реалне чюдо: я седел бухой, но нивагавно и нивслюни, проста был хароший и нежнэй, слушайа Кент Ю Хир Ми Нокенг, испалняемую бажественыме алкошаме и норкоманоме Ролингаме… И вдрук я начал панемать эти наскальныйэ писульки Ивонова, всю эту ево хуиту, мушские и женьские строки пирестале смущщать миня, все эти гластные-сагластные, фсьо пирестало имедь зночениэ! Йа увидил. Тачнейе – я Увидил!
Ахуйэвши, йа падбижал какну и заарал: «Ивонов, я вижу! Я вижу фсю хуйню натваих засратых стенах мешду расдавленых тароканов и крававых слидов камаров, каторыи ниуспели увернуцо ат тваиво карающево табка!». Ивонов отлипился ат доярке и зоплакал, йа клинусь, он зоплакал атщастья. Патомушто кашдому, дажэ самаму ибанутаму чилавеку насвете надо, штобы ево понял ходь ктонебуть, пузь дажэ и токойжэ ибанутэй, каг он самъ.
Даярка, канешно, нихуя нипонила. Я вапще низнаю, каг можно таг ресковать и давадь свой идинственый хуй в зубастэй род женьщинам такой внешнасти, но Ивонов штота видил в них. Он вавсех видил штота харошее, нисматря на то, шта люди предале иво, шта люди пытале иво, тровиле иво апасныме тоблеткаме, он всигда