жаром – проснулся. Темень, душно, от запаха прелой овчины свербит в ноздрях. За дощатой перегородкой гыркает во сне отец – видно, опять с перепоя. Поднял Кеша полусброшенное суконное одеяло, натянул на мосластые, опаленные загаром плечи и до рассвета вспоминал, как шпыняли их взглядами в клубе, как осторожно пробовала она босыми пальцами воду, как шептала: «Ой, ну какой же ты беспонятливый – завтра…»
«Значит, уже сегодня, в девять, на берегу.»
За завтраком мать спросила, не захворал ли, и тотчас добавила с понятливым прищуром, что знает она эту хворь. И отчего ноги приплясывают под столом, как у стоялого жеребца, а ложка не лезет рот – все знает. Да напрасно навострился прокатить кое-кого на лодочке. С порчей девчоночка-то, с болезнью заразной. Одно слово – портовая.
– Врешь! – выкрикнул Кеша и уже тише повторил: – Врешь ведь, – чувствуя, как против воли заползает в душу сомнение: откуда ж про лодочку – то вызнала спозаранку. Ведь только он и она сговаривались. Неужто такая трепушка?
– Ну, если матери родной не веришь, пойди людей спроси. Бабы болтать зря не станут.
– Так я им и поверил.
– Ступай, ступай, ей поверь!
У Кешиной матери рано усохло лицо. Только глаза еще не успели постареть, зорко обжигая всех нутряным истемна-серым блеском. Малолетками схоронила двух Кешиных братьев – вон какими мужиками были б сейчас! Он последыш, и все внимание ему. Да сколько помнит себя, не рад был Кеша такому вниманию, только и слышал: «Гляди, осторожней!», того не делай, туда не ступи… Искупаться пойти, и то со скандалом: «Гляди, не утони!»
Отец – тот совсем по-другому: веселый бывал и уступчивый, когда приходил с рыбобазы трезвый, чуть сутулясь. Но такие дни выпадали редко – то дымоход попросят прочистить, то мотоцикл у соседа забарахлит… За все услуги подносили мастеру водки.
– Баламут он и есть баламут, – частенько ругалась мать на отца. Ты вот, Кешка, гляди, таким не расти: последнюю рубаху с себя готов отдать, да и та в латках.
Пьяного встречала и вовсе плохо:
– Явился, тунеядца кусок! Хоть бы сдох поскорей, жилы из меня не тянул!
– Продолжительные аплодисменты, – комментировал отец, вскидывая голову и стараясь держаться прямо.
– Вот щас как тресну по башке, так сразу прочухаешься!
– Бурные, продолжительные аплодисменты, переходящие в овацию. Все встают… и уходют…
Кочелабов больше любил отца. Но и мать понимал, как тяжело ей концы с концами сводить. Потому и в вечернюю перешел после восьмого класса, а с утра прирабатывал в бондарке. Он и в то утро должен был в бондарку идти.
– …Ступай, ступай, она тебя наградит…
Тяжело, по-отцовски поднявшись из-за стола, Кеша толкнулся в дверь. Ноги сами понесли его в сарай, где томились в углу измочаленные по закромке лопастей, но еще надежные весла.
Все было так, как представлял себе Кеша, ворочаясь в удушливой тьме. Ясной и безветренной выдалась эта рань. Росистыми