по-прежнему любил Троицу и Аллаха с президентом счел компанией недостаточной? Но это мои домыслы.
Добровольная смена герба, гимна и флага, вкупе с исчезновением перспектив роста престижа профессии, странным образом навлекла на свежеиспеченного узбека перебои с подругами. Раньше их, перебоев, в помине не было. Врать не буду, не скажу, что неиссякаем был ручеек женского внимания и ласки, привлеченный певческими страданиями про пущу. Однако и не мелел он досуха. Этот факт любой подтвердит, кто поздними вечерами проходил мимо «мастерской». Не стена отгораживает мастерскую от тамбура в подъезде, а перегородка. Ну да, надо ухом к ней припасть… Так не из любопытства же, просто качнуло.
Неясные причуды азиатской души – славянином был мне дворник понятнее – подтолкнули его разделить со мной грусть об утрате былой привлекательности для дам. Поводы, ранее сводившие нас, не обещали такой интимности, но отказывать в дружелюбии я не стал: любопытно же!
Дворник долго мял в руках замызганную тюбетейку. Словно тесто на лепешки готовил, или что там у них вместо хлеба. Кстати, в происхождении головного убора я не сомневался. «Доподлинная» узбекская. Еще бы! Ее у «Зямы-хлопковода» с третьего этажа выпросили. А тот по чистому совпадению и, надо полагать, оболганным завистниками и конкурентами пять лет отсидел в Самарканде, так что прекрасно разбирался в национальных костюмах и вообще в этнографии. Ограниченно, конечно. Вряд ли способен был различать черкески по цвету и газырям.
– Недопонимаю, старик… – наконец сложились слова у дворника. – Ну чем для баб узбек хуже белоруса? Я ведь по-прежнему про пущу могу затянуть, правда, с акцентом. Пересилю себя, спою про чужое. Еще говорят, что карьера кислая, никакой карьеры. И пеняют, лахудры, что в бухгалтеры обещал выбиться. Зачем им, спрашивается, бухгалтер? Бабская ведь профессия. К тому же чужие деньги считать никаких нервов не хватит. А ломик… – первейший инструмент для дворника, ну да – зимой… – так он со времен Античности как есть символ мужественности! Взять хотя бы этого… Давида, который Голиафа уделал.
– Ломик – это символ того, что лед вместе с асфальтом долбят, – откликнулся я не очень литературно, но был понят.
– Я тебе про статую толкую, а ты – лед… Что за люди в вашей Москве?! С виду вроде столица, а приглядишься – кишлак. Давид! Античность, неуч…
Дворник оценил меня взглядом – в курсе ли я вообще, о чем речь? – и дал время пробежаться по закромам скудной памяти. Вежливый человек.
Я мысленно представил себе Флоренцию, площадь Синьории, статую Давида великих трудов Микеланджело. Точнее, ее мраморного двойника, моложе оригинала лет на четыреста. Оригинал сильно пострадал от людских войн и баталий небесных – гроз, но всего обиднее – от косоруких реставраторов. Сразу признаюсь, что в попытках органично пристроить к фигуре ломик мое воображение спасовало. Не сдюжило нахамить пошлостью гениальности. Придавил величайший творец неподъемным авторитетом мой фантазийный задор. Впрочем, мужественность библейского юноши-героя