опустились приподнятые для конкретного разговора руки, после чего он безропотно дал себя увести и усадить в патрульное авто. Лицо его все так же пунцовело, хорошо гармонируя с синим цветом служебной машины. Перед посадкой апаш снял с ноги порванную вьетнамку и метнул ее в красные трусы. Судя по жирному хлопку и последовавшему за ним непроизвольному «Му» пострадавшего – попал, причем плашмя и по животу.
И вот тут, дождавшись своего выхода на авансцену, к невинно пострадавшему, но заслуженно поплатившемуся обладателю красно-зеленых трусов приблизился Александр Борисович Оборданцев, до того наблюдавший за происходящим со стороны.
– Что, успел? – спросил он у потерпевшего.
– Чего? – вынырнув из мнимой комы, выразил свою уже полнейшую отстраненность болезный.
– Ты все спешил куда-то… – подсказал ему Чума.
Мужик закатил глаза и затрясся, уже реально, представив, что оставшуюся часть отпуска ему придется проваляться на больничной койке. Тут, кстати, подкатила скорая, и медики начали свою привычную суетную подготовку к транспортировке тела.
– Вижу, что успел! – удовлетворенно заключил Чума, и, от щедрот своих, пожелал: – Ну, будь здоров! Счастья тебе и хорошего настроения!
Отвернувшись, с невозмутимым видом привыкшего ко всему и всякого повидавшего человека, Чума быстро смешался с людским потоком, неотвратимо стремящимся к рынку, и где-то там, через пол квартала от перехода, словно закрученная против часовой стрелки вода в сантехнический слив, вливавшимся в его распахнутые ворота. Еще несколько мгновений можно было различать мелькание его растоптанных до состояния нано-пленки грязно-синих шлепанцев, еще успел послать некий знак оттопыренный, но застегнутый на муаровую пуговицу, задний карман его брюк, как уже в следующее мгновение его бесспорно яркая индивидуальность была без остатка поглощена тысячезадой, безликой массовой сущностью толпы.
– Ну, что скажете, коллега? – обратился Аурей к Белому, задумчиво изучая еще отчетливый, но уже истончающийся и поступательно тающий с конца эфирный след удалившегося Александра Борисовича Оборданцева. След, слабо пробивавший стальными искрами, был уникален, как отпечаток пальца, и что-то подсказывало Рыжему, что его следует хорошенько запомнить. – Как ваши впечатления от первой встречи с человечеством?
– Реальность оказалось куда как горше, чем виделось с Небес, – отвечал напарнику Нивей, пряча улыбочку, едва тронувшую уголки губ, в редкую бородку, что золотистым пушком укрывала его худые щечки и острый подбородок. – Ужас, ужас, – сказал он, поднимая серые с зеленцой глаза горе, к Небесам, о которых не забывал никогда.
– Что, неужели все так плохо? – с явным сомнением в голосе уточнил Рыжий.
– Я боюсь, что все может статься еще хуже, – не стал приукрашать действительность, какой она ему виделась, Белый. И со вздохом уронил обреченно руку. – Да, собственно, я всегда это