практики гражданского сектора и отчасти повседневный опыт.
Метапонятие, которое, безусловно, не принадлежит языку-объекту, то есть к внутренним элементам техник и теорий управления, – это сама категория «правительность» («gouvernementalité»). Фуко изобретает ее, чтобы противопоставить разработанный им исследовательский инструмент теоретическим и политическим кодировкам, господствующим при описании исторической эволюции режимов. Термин не просто отсекает такие кодировки: в духе
«Археологии знания» Фуко заново пересобирает связи между корпусом «классических» либеральных теорий и теми дискуссиями о правлении и технологиях управления, которые сгруппированы на полюсе государственного меркантилизма, принудительного труда, полицейского попечения. Общеизвестна этимология понятия «gouvernementalité», возводимая одновременно к «правлению» и «ментальности». Впрочем, как указывает Дин, даже она служит предметом самостоятельной дискуссии. Сам Фуко не добивался однозначности понятия, сделав весь корпус лекций развернутым прояснением своего концептуального изобретения, которое характеризует одновременно и формы субъективности («менталности»), и технологии (институты). Очевидно, расхождения в интерпретациях не избавлены от влияний, которые оказывают на них несовпадения в политическом словаре разных языковых и политических общностей. Когда Дин вводит понятия власти и руководства, он остается близок оригинальному языку Фуко, уходя от определений, характерных для американской политической теории 1960–1970-х: власти как навязывания своей воли и как влияния на принятие институциональных решений[14]. Эти во многом нормативные формулы, ставшие результатом американского перепрочтения Вебера, обрели долгую жизнь в качестве инструментов правительности. Они были актуальны уже в период активности Фуко, ко торый отталкивался от них в своей критике господствующего «юридизма» и центрированности теорий власти на государстве. Они же остаются «зашитыми» в здравый смысл любого описания политических процессов этих десятилетий, включая наши текущие представления о российской политике.
По этой причине, а также из-за различий в словаре основных политических понятий, «gouvernementalité» представляет очевидный вызов для переводчика. Производный от одного из политических понятий, которые, подобно «public», «autorité» (authority) или «pair» (peer), не переводимы на русский язык целиком, этот термин неизбежно оказывается полиморфом. Выбор, который переводчик и научный редактор настоящего издания сделали в пользу «правительности», во многом продиктован лаконизмом данного варианта и тем, что он сохраняет необходимую искусственную ноту, несводимость к терминологии языка-объекта, которая звучит в понятии Фуко. Иные варианты могут быть более точными морфологически, но утрачивают элегантность, сообщая переводу ложные коннотации советского агитпропа или оруэлловского новояза. В данном случае речь даже не о находках «управленитет» или «властноментальность»,