она как-нибудь сама, когда будет нужно, подсуетится.
Что же до моего светлого прошлого, то мне просто не хватило той хорошей жизни, трехлетний кусок которой обломился волею случая. Нет, не случая – иначе это называется. За это время, кстати, в мою небольшую голову пришли (откуда? от кого?) те три-четыре даже не идеи, а задумки, в общем таких три-четыре пролегомена, которые я всю оставшуюся жизнь только эксплицировал, разъяснял разными способами, то есть занимался не столько наукой, сколько педагогикой (в которую, как выяснилось впоследствии, не верю).
А Тильда оказалась, помимо прочего, «ответчиком». У какого-то фантаста есть рассказ на эту тему: человек, не то прибор, который на любой вопрос ответить может. Когда я ночью или ранним утром ковырялся со своей диссертацией, у меня хватало наглости Тильду разбудить и спросить, как мне дальше раскручивать свой дискурс. И она всегда просто и спокойно отвечала, хотя сама окончила нетеоретичный инъяз и в Вене совсем другим занималась, а уж новейшей литературы по лингвистике и в глаза не видывала. Впрочем, иногда будить ее не нужно было: достаточно было взглянуть на линии, особенно на переход от подмышки к груди, чтобы сообразить, как устроено все правильное и щедрое в этом мире, и язык в том числе. В известной мере Тильда была моей натурщицей – не то чтобы я претендовал на высоты каких-нибудь Пикассо или Дали, – ведь и заурядные рисовальщики работают с натуры.
И еще раз скажу: хорошо жить в идеальных условиях, пусть тепличных, – растения, подобные мне, в теплице могут дать кое-какие плоды, пригодные в пищу. И никакого толку не будет от того, что нас выставят на мороз, – увянем и все. Да знаком, знаком я с сомнительными рекомендациями «подморозить Россию»{48}. Ты, кстати, знаешь, кому эти слова принадлежат? Здрасьте, какой там Александр Третий! Романовы в метафорах отнюдь не сильны. Это Леонтьев Константин, человек умный, но фатально ограниченный – в том числе и ввиду своей специфической ориентации. Впрочем, не будем об этом…
Секс да секс кругом{49}… Всюду он лежит: на лотках – иллюстрированным пестрым сором, в элитарной прозе – прикрытый одноцветными переплетами книг и чинными мундирами толстых журналов. Но зря депутаты нервничают – скоро конъюнктура переменится, и без всяких там государственных дум весь порнос отступит в специально отведенные тихие и прохладные места, а дума литературная вынесет неизбежный приговор типа: «И предков скуШНы нам роскоШНые забавы, // Их добросовестный ребяческий разврат…»{50} (не могу не подчеркнуть между делом роскошный звуковой повтор). Предлагалась, впрочем, и более жесткая формулировка: «Но эта важная забава // Достойна старых обезьян // Хваленых дедовских времян…»{51} «Дедушкина (или бабушкина) порнушка», – скажут с исторически обусловленной иронией целомудренные литературные внуки, которые в добрый час вытеснят всех наших эротических сочинителей.
Но это литература с ее тематическими приливами