наития выбросил все краски и оставил только одну – серую с легким жемчужным оттенком. Легчайшими серыми были абрисы домов, веточки деревьев, влажный асфальт и отовсюду тянуло неуловимым запахом который только намечал весну. И приятно было стоять на влажной террасе и дышать голым холодком весны, и знать, что начался уже могучий гон жизни в земле, заскорузлых стволах, холодном и нежном цветении миндаля.
Художница любила эти рассветные часы последних дней февраля и начала марта. Она вспомнила слова своего педагога в художественной академии, чудаковатого, вечно прихорашивающегося старика, влюбленного в творчество Левитана: «Если вы хотите научиться рисовать – изучайте книги по рисованию и слушайте лекции, а если хотите научиться писать – вбирайте в себя мартовские утра. Пейте их как вино, смакуйте, вдыхайте каждой клеточкой, запоминайте каждую черточку, мельчайший переход цвета. И вникните, вникните в их воздушность, жемчужность, невесомость, ибо они неповторимы. Не-пов-то-ри-мы!!! Запомните это! Кто постигнет чудо мартовского утра, тот будет писать все. И, да осенит вас легкая кисть Левитана!»
Старик-профессор любил выражаться возвышенно и туманно и студенты подсмеивались над ним и называли – «Левитанистый наш». Но художница запомнила этот завет, и он не обманул ее. Она встречала его в разных городах и весях, но неизменным в это время оставались подъем в пять утра и «Песня жаворонка» Чайковского – старая запись на диске.
Каждый март раскрывался по особенному. Иногда светло-серый свет разбавляли тончайшие ноты зеленого, в другой раз – розового, сиреневого, янтарно-желтого. Но эти цвета были робкими, словно божественный художник сомневался, не утяжелят ли они его любимый нежно-серый, не нарушат ли его акварельную хрупкость.
Поэтому сегодня, выйдя на террасу, она ахнула. Никогда еще так властно, даже нахально, не вторгалась в женственную симфонию серого яркая небесная бирюза, и маленькие дрозды, словно сговорясь, устремили в нее свою ликующую трель.
Художница машинально потрогала бирюзовые бусы на шее. С ними она не расставалась: ей привез их будущий муж из командировки в Шираз и утверждал (по словам торговца!), что это знаменитая персепольская бирюза из древнего великого города, разрушенного Александром Македонским.
В то, что бирюза чудом выжила после похода Александа, верилось с трудом, но все же в словах – «персепольская бирюза» было что-то магическое. Художница прикасалась к прохладной лазури с бронзовыми прожилками и ей казалось, что это окаменевший отблеск знаменитого пожара Персеполя, устроенного Таис Афинской.
«Бирюза – камень и цвет счастья, – вспомнилось ей давно прочитанное. – Она приносит счастье в любви и предохраняет от падения с коня».
Художница усмехнулась. На коня ей садиться не приходилось, а счастье в любви состоялось, но было совсем недолгим. Да и может ли искристое счастье быть долгим? Муж был альпинистом, самозабвенно любил горы – они притягивали его своей разноликостью; морем он восхищался, но считал его однообразным, а горы были страстью. И песня «Лучше гор могут быть только горы» будто была написана для него. Снова и снова штурмовал