бегать прикажете? – вскинулась было Феоктиста, но осеклась, встретив еще более холодный взгляд Лиды. Буркнула что-то и пошла в свой вагон, даже не удосужившись поднести Лидин саквояж[5], который та намеревалась взять с собой в дорогу. Впрочем, на счастье, тут же сыскался носильщик.
Лида только головой покачала, глядя вслед Феоктисте. Уже не раз приходилось девушке слышать, будто многие бывшие крепостные, получив год тому назад волею государя Александра Николаевича свободу, с необыкновенной скоростью избаловались и всячески принялись подчеркивать свое равенство с теми, на кого раньше без поклона и взглянуть не смели. Особенно это касалось дворовых слуг, а Феоктиста была горничной дядюшкиной жены, то есть немало избаловалась своим положением в доме и теперь считала себя особой привилегированной.
Лида, впрочем, не любила людей принижать. Ей совершенно не нужно было, чтобы Феоктиста лебезила и заискивала, поминутно целуя то плечико, то ручку и умильно морщась в улыбочках, однако эта служанка слишком уж старательно подчеркивала неприязнь к племяннице своего хозяина! Видимо, сиротство Лиды и то, что она покидает Москву ради жизни в деревне, под дядюшкиным присмотром, вызывало у Феоктисты некое снисходительное презрение. И это, конечно, могло повергнуть Лиду в уныние и даже вызвать слезы обиды, кабы за три года, минувшие после смерти матери, девушка не изменилась бы разительно.
Иногда она и сама удивлялась, как быстро превратилась из изнеженного, избалованного котенка, не ведавшего никаких забот, в хозяйку дома, которой приходилось и с прислугой управляться, и счет деньгам вести, и стол заказывать, и ухаживать за отцом, который после смерти любимой жены мечтал, казалось, только об одном: последовать за ней как можно скорее… Он даже в Санкт-Петербург свозил Лиду только потому, что обещал это жене! А потом, сочтя, что все его обязательства и перед дочерью, и вообще перед жизнью исполнены, покорно предался болезни, которая вскоре и свела его в могилу.
Перед смертью отец сам, из последних сил, написал своему единственному брату, жившему в небольшом имении под Вязниками, заклиная позаботиться об осиротевшей племяннице, а Лиду заставил поклясться, что отныне она будет слушаться дядюшку как родного отца. Что скрывать: давала она эту клятву обливаясь слезами, и не только потому, что даже думать о смерти отца было ей страшно, но и потому, что это означало переезд из Москвы в деревенскую глушь, во Владимирскую губернию, Вязниковский уезд, в деревню Березовку.
– Ништо, милая! – уговаривал ее Павел Петрович. – Подумаешь, Москва! Суета одна. Разве мыслимо оставаться в этом торжище одинокой сироте?! Добро бы сыскался тебе муж, так ведь кто ни сватался, были тебе не по нраву, а неволить милое дитятко был я не в силах. Еще и в том закавыка, что нет среди моих знакомых никого, кого мог бы я сделать опекуном твоим, кому и тебя, и приданое твое немалое вполне доверил бы. А Иона – брат родной, он за тобой приглядит, да и ошибок молодости уже повторять не станет. Бог милостив, не обойдет тебя счастливая судьба!