оказался ложным: Цырцея выходила замуж, но это его нисколько не обескуражило. Он привез Аннушке высокий гипюровый чепец последнего покроя, чтобы она хоть отчасти напоминала парижскую субретку[92]. О мадам Рекамье[93] отзывался он небрежно:
– Стройна, но лицом нехороша.
Хвалил ее дворец:
– Стекло, стекло и стекло. Везде стекло.
Бонапарт чрезвычайно его занимал. Он должен был подробно описать его наружность. Никто не хотел верить, что Бонапарт так мал ростом. Василий Львович приседал и подносил ладонь ко лбу, козырьком, чтоб показать рост консула. Потом с законным самодовольством он давал нюхать женщинам свою голову.
Подобно Бонапарту, он учился в Париже у Тальма[94] декламации и в благородной античной простоте, полуобернувшись, декламировал всем, кто желал его выслушать, Расина. Косое брюхо несколько мешало ему. Он был высокого мнения о парижском балете, значительно отзывался о парижской опере:
– «Цивильский цирюльник» бесподобен!
Много говорил о соперничестве m-lle Жорж[95] и m-lle Дюшенуа[96].
– У Жорж жестикуляция, руки! – говорил он и протягивал обе руки.
– Но у Дюшенуа – ноги, – говорил он и вздергивал панталоны. – Боже! что за ноги!
Когда вблизи не было дам – дети в счет не шли, их никто не замечал, а они всё слушали, – он, захлебываясь, рассказывал о кофейных домах и их обитательницах. Потом он переводил дух и обмахивался платочком, платочек отдавал еще парижскими запахами.
По утрам он прохаживался по Тверскому бульвару в особом костюме – утреннем; походка его изменилась; он вздергивал панталоны. Женщины на него оглядывались. Не любя ранее Охотного Ряда, он стал его неизменным посетителем. Он рассказывал там о лавочке славного Шевета в Пале-Рояле[97]. У Шевета были холодный пастет, утиная печенка из Тулузы и жирные, сочные устрицы. Знатоки шевелили губами, и Василий Львович прослыл гастрономом. Он сам изобретал теперь на своей кухне блюда, которые должны были заменить парижские, и приглашал любителей отведать. Некоторые блюда любители хвалили, но на вторичные приглашения не являлись. Повара своего Власа он звал отныне Блэз. На деле же он более всего любил гречневую кашу.
Карамзин, вообще начавший забывать Пушкиных, отнесся к нему благосклонно. Василий Львович снова вошел в список модных: Карамзин, Дмитриев, Пушкин; он был героем дня – l,homme du jour.
Когда Карамзин возмутился в разговоре гибельным честолюбием Бонапарта, который желает войн и ничего более, Василий Львович глубоко вздохнул:
– Бонапарт опасен! Весьма опасен!.. – и тут же рассказал, что самые вкусные пряники зовутся в Париже монашками – nonnettes.
Старый генерал на балу захотел было узнать подробности о войне, которую вел Бонапарт, и ругнул его канальей, но тут Василий Львович наморщил лоб и рассердился:
– Мой бог! Но о войне никто не говорит! Париж есть Париж!
Такой