вчера еще ругали. Царь ездил в Тильзит и Эрфурт на свидание с Наполеоном («на поклон», как говорили в Москве, а старики даже ехидничали: «к барину»), и все разделились на партии: молодые ветрогоны были очень довольны этим порядком вещей, а старики негодовали; в одной молодой компании старого генерала, который вздумал назвать Наполеона «Буонапарте», все покинули, и старец, опираясь на костыль, сам принужден был кликнуть своего лакея.
У дам московских Василий Львович имел громкий успех.
– Oh, ce volage de[147] Василий Львович! – говорили они и грозили ему пальцем.
Отчего он сразу сопел, таял и ерошил надушенную голову.
Аристократия, и старая и новая, давно махнула рукой на все русское, была на отлёте и единственным местом, достойным благородного человека, почитала международные странствия. Иезуиты[148] учили в петербургском пансионе молодых Гагариных, Голицыных, Ростопчиных, Шуваловых, Строгановых, Новосильцовых латинским молитвам и французской божественной философии. Барыни принимали спешно католицизм. Аббаты мусье Журдан и мусье Сюрюг были их наставниками. Соседский сынок, Николинька Трубецкой, тоже теперь отвезен был к иезуитам в Петербург.
Сергей Львович с удовольствием прислушивался к французскому говору сына. Василий Львович полюбил с ним подолгу разговаривать: говоря с ним, он словно чувствовал себя на бульваре Капуцинок.
Московские старики шли, впрочем, на примирение. Они более не имели веса в Петербурге, были в отставке и небрежении и поэтому в оппозиции. Вскоре они принуждены были отнестись со вниманием к новому гению.
Он был близок к славе и упивался ею. Он был приглашен к Хераскову[149], московскому Гомеру[150], ныне жившему в отставке. В старинной гостиной, в полной тишине, прочел Василий Львович свое подражание Горацию – обращение к любимцам муз. Хозяин дома, названный в этом стихотворении Вергилием[151], знал его заранее и одобрял.
Где кубок золотой? Мы сядем пред огнем!
Как хочет, пусть Зевес вселенной управляет!
Это вольнодумство восхитило всех старичков: пускай там, в Петербурге, управляют без них вселенною как хотят! Где кубок?
Василий Львович читал с присвистом и, как Тальма́, с сильным, но быстро преходящим чувством.
Где лиры? Станем петь. Нас Феб[152] соединяет.
Вергилий росских стран присутствием своим
К наукам жар рождает!
Эти науки были – университет московский, куратором которого состоял хозяин, а не пиитический вымысел.
Херасков видимо затрепетал, седины его зашевелились. Бывшие в доме дамы все, как одна, обратили свои взгляды к нему.
И я известен буду в мире! —
бодро произнес Василий Львович.
О радость, о восторг! И я… и я пиит!
Он совершенно обессилел и отер платком лоб. Вергилий поднимался в своих креслах. Все дамы, присутствовавшие