захлопали его катрену[27].
Монфор довольно счастливо рисовал кудрявых, как Сонцев, купидонов с луком и стрелой. Все попросили его показать свое искусство, и он охотно нарисовал в альбом Надежде Осиповне слепого купидона, оттенив выпуклости рук и ног, мелко завив волоса и означив ямки на щеках.
Василий Львович недаром просил нарисовать купидона. Он слышал о надписях: находясь в гостях у одной прекрасной женщины, Карамзин, с позволения хозяйки, исписал карандашом мраморного амура, стоявшего в комнате, с головы до ног. С легкой улыбкой он согласился вспомнить стихи и написал вокруг Монфорова амура по разным направлениям стихи: на голову —
Где труди́тся голова,
Там труда для сердца мало,
Там любви и не бывало,
Там любовь – одни слова,
на глазную повязку —
Любовь слепа для света
И, кроме своего
Бесценного предмета,
Не видит ничего —
и, наконец, на палец, которым Амур грозил, —
Награда скромности готова:
Будь счастлив – но ни слова!
Василий Львович заколыхался от удовольствия. Эта людскость, светскость восхищала его и нравилась ему. Дрожа от восторга и страха при одном взгляде на свою Цырцею, Василий Львович одновременно допускал шалости с крепостными девушками, а также на стороне, у известной сводни Панкратьевны, – он любил простонародный тон в любви, – но при всем этом старался соблюсти самую строгую тайну и был скромен. Он досадовал на брата, что в комнате нет мраморного амура; он помнил еще несколько экспромтов на руку, на крыло, на ногу, на спину амура, а альбомный листок был уже кругом исписан.
Заставили сестрицу Аннет, невесту поэта, пропеть его песню, которая была у всех на устах:
Стонет сизый голубочек…
У Анны Львовны был тонкий голос, а тонкие, высокие голоса были в моде. Марья Алексеевна вышла распорядиться чаем и сказала за дверью:
– Голос писклив.
Заставили петь и Надежду Осиповну, и она спела: «Плавай, Сильфида[28], в весеннем эфире». Она пела низким голосом. Голос был гортанный, влажный, рокочущий на «Р». Сергей Львович слушал, скосив глаза, слегка ошалев от грусти и воображения. Прямо перед ним были плечи невестки, и он, повторяя одними губами слова, одновременно как бы и целовал эти славные в гвардии плечи. Василью Львовичу пение Надежды Осиповны напомнило хриповатое пение цыганок, смуглых фараонит[29], а не песни милых женщин, но, впрочем, очень понравилось.
Плавай, Сильфида, в весеннем эфире!
С розы на розу в весельи летай!
Николай Михайлович был растроган до слёз. Слова романса были связаны с воспоминаниями.
– Коли б не нетерпение, так была б музыкантка, – сказала Марья Алексеевна.
У всех было приятное настроение людей, которые недаром встретились и умеют ценить друг друга.
Густой багровый закат смотрел в окно и предвещал вёдро[30]. Сестрица Аннет скзала: